– Ну да.

– Значит, баба с крыльями, – произнес Кавуто, словно это они уладили, у него не осталось сомнений, – и что – теперь? – Она грабила этого Ашера из лавки старьевщика?

– Дрочила его.

Кавуто опять кивнул, взялся за ложку и зачерпнул огромный ком рагу с рисом. Жуя, он не переставал кивать. Вроде хотел сказать что-то, но быстро набил рот снова, будто останавливал себя. Похоже, его отвлек матч по телику, и обед напарник доел в молчании.

Ривера тоже хлебал супчик безмолвно.

Уходя из заведения, Кавуто выхватил из тары у кассы две зубочистки и одну дал Ривере. Они вышли в прекрасный сан-францисский денек.

– Так ты следил за Ашером?

– Старался присматривать. На всякий случай.

– И ты всадил в нее девять пуль за то, что она его дрочила? – наконец осведомился Кавуто.

– Наверное, – согласился Ривера.

– Знаешь, Альфонс, вот именно поэтому я с тобой и не выхожу на люди. У тебя переебаны все ценности.

– Она не человек, Ник.

– Все равно. Дрочила? И за это – смертоносное насилие? Ну я не знаю…

– Ничего не смертоносное. Я ее не убил.

– Девять в грудь?

– Я ее… то есть, это… видел. Вчера вечером. На моей улице. Она за мной следила из ливнестока.

– А ты поинтересовался у этого Ашера, как он вообще познакомился с летающей пуленепробиваемой бабой?

– Поинтересовался. Но я не могу тебе сказать, что он мне ответил. Слишком дико.

Кавуто всплеснул руками:

– Ну так миленький боженька в тазике по водам плывет в унитазике!.. Мы же не хотим, чтоб эта блядская дичь рвала у нас подметки на ходу, или как?

Лили

Они допивали по второй кружке, и Чарли уже рассказал Лили о том, как не добыл два сосуда души, о встрече со сточной гарпией, о тени, что сползала с горы в Седоне, о другом варианте “Большущей-пребольшущей книги Смерти” и своих подозрениях касаемо того, что у его малютки может оказаться какая-то устрашающая проблема, – симптомами были два гигантских пса и умение убивать словом “киска”. Лили, с точки зрения Чарли, реагировала не на ту историю.

– Ты спутался с демоном из Преисподней, а я для тебя недостаточно хороша?

– Это не состязание, Лили. Можно мы не будем об этом говорить? Я знал, что ничего не надо тебе рассказывать. Меня другое беспокоит.

– Мне нужны подробности, Ашер.

– Лили, джентльмен не делится подробностями своих амурных похождений.

Лили скрестила руки на груди и напустила на себя недоверчивое отвращение – поза была красноречива, ибо не успела она открыть рот, а Чарли уже знал, что воспоследует:

– Враки. Тот легавый отстреливал от нее куски, а тебя волнует, как сохранить ее честь?

Чарли тоскливо улыбнулся:

– Знаешь, между нами что-то проскочило…

– О боже мой, да ты настоящий блядун!

– Лили, тебя никак не может ранить мой… моя реакция на твое щедрое и – позволь мне это сказать сейчас – необычайно соблазнительное предложение. Ёшкин кот.

– Это потому, что я слишком бойкая, да? Недостаточно темная для тебя? Раз ты у нас мистер Смерть и все такое.

– Лили, тень в Седоне ползла за мной. Когда я уехал из города, она исчезла. Сточная гарпия приходила за мной. Другой Торговец Смертью сказал, что я чем-то отличаюсь от прочих. У них раньше никогда не случалось смертей из-за присутствия таких, как я.

– Ты только что сказал мне “ёшкин кот”? Мне что, девять лет? Да я женщина…

– Мне кажется, я могу оказаться Люминатусом, Лили.

Лили заткнулась.

Затем подняла брови. Типа “нифига”.

Чарли кивнул. Типа “фига”.

– Большая Смерть?

– С большой буквы.

– Но ты же совершенно для этого неквалифицирован, – сказала Лили.

– Спасибо, мне гораздо легче.

Мятник Свеж

От глубины двести футов ниже уровня моря Мятнику всегда бывало не по себе, особенно если весь вечер до этого он пил сакэ и слушал джаз, – что он, собственно, в тот вечер и делал. Он ехал из Окленда в последнем вагоне последнего поезда – один, как в личной субмарине, мчался под Заливом, и в ушах его по-прежнему звучал сонаром тенор-саксофон, а полдюжины пропитанных сакэ и специями роллов с тунцом глубинными бомбами бултыхались в животе.

Вечер он провел на Эмбаркадеро в японском ресторане и джазовом клубе “У Сато”. Суси и джаз – странные сожители, в одну постель их уложили прихоть и притеснения. Началось все в Филлморе – до Второй мировой это был японский квартал. Когда же японцев интернировали в лагеря, а их дома и пожитки распродали, в освободившиеся здания заселились черные, приехавшие в город строить на верфях линкоры и эсминцы. За ними по пятам пришел и джаз.

Много лет Филлмор был джазовым центром Сан-Франциско, а “Город бопа” на Почтовой – первейшим джазовым клубом. Но война закончилась, японцы вернулись; и не одну ночь напролет японские пацаны простояли под окнами “Города бопа”, слушая Билли Холидей, Оскара Питерсона или Чарлза Мингуса[65], – у пацанов на слуху творилось искусство и растекалось по всему ночному Сан-Франциско. Одним из этих пацанов был Сато.

– То был не просто курбет истории, – объяснял Сато Мятнику однажды поздно вечером, когда музыка стихла, а от сакэ красноречие оратора плавилось воском, – то была философская выверка: джаз – это же дзэнское искусство, сечешь? Контролируемая спонтанность. Как живопись тушью суми-э, как хайку, стрельба из лука, фехтование кэндо: джаз – то, что не планируешь, а делаешь. Репетируешь, играешь гаммы, учишь аккорды, а потом все свои знания, все свое воспитание сводишь в единый миг… “И в джазе всякий миг – это кризис, – цитировал Сато Уинтона Марсалиса[66], – и все свое умение ты обрушиваешь на этот кризис”. Как фехтовальщик, лучник, поэт и художник – все это есть тут, – без будущего, без прошлого, лишь этот миг – и то, как ты с ним справляешься. Происходит искусство.

И Мятник, стремясь избежать своей жизни Смерти, сел на поезд в Окленд, чтобы отыскать миг, в коем можно спрятаться без сожалений о прошлом или тревоги за будущее, – чистое “вот сейчас”, что покоится в раструбе тенор-саксофона. Однако сакэ, слишком много будущего, маячившего на горизонте, и слишком много воды над головой навеяли на Мятника блюзовую тоску, миг растаял, и теперь Мятнику было не по себе. Все шло плохо. Он не сумел изъять два последних сосуда – впервые за свою карьеру – и уже видел (или слышал) последствия. Голоса из ливнестоков, громче и многочисленнее обычного, дразнили его. В тенях, на периферии зрения что-то двигалось: шаркало ногами, волочилось, а только взглянешь прямо – исчезало.

Он даже продал три диска с душами одному человеку – такое тоже случилось впервые. Сразу не заметил, что женщина та же самая, а потом все пошло наперекосяк, и он перемотал и прокрутил вновь пленку памяти. Тут-то и выяснилось. В первый раз она была монахиней – какой-то буддистской разновидности, в свекольно-золотых одеждах, волосы очень короткие, будто голову недавно обрили и они только начинают отрастать. Запомнил Мятник глаза – хрустально-голубые, необычные для человека с такими темными волосами и кожей. И в глубине этих глаз таилась улыбка, от которой ему показалось, что душа нашла себе место по праву – хороший дом уровнем повыше. В следующий раз он увидел ее через полгода. Она была в джинсах и косухе, волосы – точно взрыв на макаронной фабрике. Взяла компакт с полки, помеченной “Один в одни руки”, – Сару Маклахлан: если б Мятника попросили, он бы сам ей это порекомендовал, – и Торговец Смертью едва заметил хрустально-голубые глаза, только подумал мимолетом, что где-то уже видел эту улыбку. И вот на прошлой неделе – снова она, волосы распущены по плечам, в длинной юбке и муслиновой рубашке, словно у поэта, под ремнем, будто беглянка с возрожденческой ярмарки; для Хэйта обычное дело, а вот на Кастро таких почти не бывает. И все равно он не придал этому значения, пока женщина не глянула поверх темных очков, вынимая деньги из бумажника. Опять голубые глаза – электрические, на сей раз они почти не улыбались. Мятник не знал, что делать. У него не было доказательств, что она была монахиней и цыпой в косухе, но он знал – это она. Все свои навыки он применил к ситуации – и в итоге все же киксанул.