Символ этот довольно рано (VI в.) приобрел на практике, без всякой формальной санкции, название Никео-Цареградского. Таким названием внушалась мысль, будто он издан II Вселенским собором, на что собор этот не был уполномочен. Ни самим собором (381 г.) и никем из его участников и современников этот символ веры II собору не приписывался.
B специальной литературе эта отрицательная сторона выяснена неопровержимо. Вот аргументация самого Адольфа Гарнака. Собор 381 г. и не мог издавать символа веры, ибо не был вселенским. И канонические постановления его получили общее признание лишь после Халкидонского собора. Западные епископы под водительством Амвросия Медиоланского, как мы видели, критиковали Константинопольский собор 381 г. как собор местный и дефективный, но, придираясь к нему во всем, «западные» не упрекнули его ни в умалении, ни в изменении Никейского вероопределения. A какой вопль негодования подняли бы римляне, если бы из этой для них «лжестолицы» – Константинополя вдруг вышел какой-то новый символ веры! Монополия вероопределения I Никейского собора была столь общепризнана, что по этой как бы абсолютной мерке проведен был под водительством уполномоченного Римом Кирилла Александрийского весь III Вселенский собор в Ефесе 431 г. Разрывавший с Кириллом временно целый собор «восточных» под водительством Антиохии и не подумал упрекнуть кирилловскую сторону в сокрытии и замалчивании Никео-Цареградского символа веры. Словом, до Халкидона 451 г. наш символ «как бы» не был даже и известен.
Его безмолвная победа и всеобщее принятие после 451 г. вполне объяснимы из большого совершенства его текста в сравнении с текстом никейским. He говоря об ограниченности задачи Никейского ороса (только одним спорным догматом о божестве Сына), текст Никео-Цареградского символа весь написан на другом фоне. Из 178 слов Константинопольского символа только 33 взяты из никейского.
He мог собор борцов против арианства 381 г. вычеркнуть из никейского текста как якобы лишние и ничего не говорящие слова: «Бога от Бога» и «из сущности Отца».
Собор 381 г. так подчеркнуто провозглашал никейскую веру, что без оговорки тут же издать новый, пусть и очень удачный, символ веры не мог.
В текст Епифаниева «Анкората» наш полный символ вставлен с таким предисловием: «Эта вера передана нам от св. апостолов и в церкви во св. граде, от всех вместе св. епископов числом свыше трехсот десяти». Ясно, что дело идет о 310 отцах никейских и что тут именно Никея (а не Иерусалим) украшена эпитетом «св. града».
Английский ученый Хорт риторические слова «св. град» истолковал в смысле Иерусалима. И потому изучил тексты всех символов веры Иерусалимского округа церкви. По выводам Хорта, первая часть всех этих символов явно отредактирована по никейской формуле. A дальнейшие формулы о других догматах взяты из иных местных символов. По гаданию Хорта, в 60–70-х гг. IV в. шла оживленная работа по формулировке крещальных символов. Плодом такой работы на Востоке, принятым в Иерусалимской церкви, и был этот символ. Его Кирилл Иерусалимский и использовал для своих катехизических поучений.
Когда на Константинопольском соборе 381 г. устрояли мир церковный для Востока и проверяли православие отдельных групп и лиц, то известно, что признали православность, в частности, и Кирилла Иерусалимского. Каким образом? Вероятно, через прочтение исповедания веры. Вот с этой целью Кирилл и прочитал свой Иерусалимский символ веры, по которому он вел свои катехизические поучения. Это был текст по букве, почти в точности совпадающий с нашим привычным символом веры. Прочитанный Кириллом символ связался с материалами II Вселенского Константинопольского собора 381 г. и был вписан в его деяния. A затем стал распространяться (почему? – это никак не доказывается) в Константинопольской церкви и в районах ее влияния. С протестантской грубостью Гарнак объясняет это распространение как «навязывание» и даже как псевдоним, апокриф во славу Константинопольской церкви.
Немецкий ученый Кунце, спасая и поправляя гипотезу Хорта, вносит поправку. Символ этот предъявил императору Феодосию Великому в 382 г. новопоставленный архиепископ Константинополя Нектарий. Он был из Тарса. A там был епископом известный богослов Антиохийской школы Диодор Тарсский. Диодор и снабдил Нектария хорошим текстом символа.
A может быть, эта редакция взята от соседней церкви Кипра, когда Феодосий Великий потребовал от всех епископов представить их исповедания веры. С этого момента, как бы с ревизии вероизложения, Константинополь, как столичный и правящий центр, обязал около себя всех и для крещального исповедания употреблять именно данный образцовый символ, который представил Нектарий. Без таких вероизложений церковь не могла бы жить ни одного дня. Их произносили и вновь крещаемые, и вновь хиротонисуемые. Цитировали их по ходу дел и соборы. Крещальные символы жили из века в век не старея, a омоложаясь и передаваясь вместе с литургическими чинопоследованиями из одного края церкви другому. Естественно поэтому, что формулы этого нашего Никео-Цареградского символа мы читаем в писаниях Нила Синайского (на границе IV–V вв.).
Из письма отцов собора 381 г. к западному епископату видно, что они не могли обойтись без цитирования принимаемых ими вероизложений. Они заявляют, что в посланных ими на Запад материалах находятся наряду с подтверждением никейской веры еще и «краткие вероопределения – συντομοι οροι». Может быть, тут разумеются цитаты формул догматов, взятые из полного крещального символа веры? Отцы собора 382 г. поясняют, что в посланном ими на Запад в прошлом, 381 г. они еще более обстоятельно формулировали свою веру: «Еще более (επι πλειον) вы узнаете о нашей вере, если благоволите прочитать о ней в том свитке (τόμος), который в прошлом году был издан Вселенским Константинопольским собором. В нем мы пространнее (πλατυτερον) исповедали веру и письменно анафематствовали недавно возникшие ереси». Уже в этом послании на Запад 382 г. немало говорится о догматах – Св. Троице, боговоплощении – против савеллиан и аполлинаристов. Но все-таки в прошлогоднем «томосе» они высказались еще полнее.
Подтверждение того факта, что, вопреки формальному императорскому запрещению заниматься на соборе догматическими спорами и вероопределениями, такие споры и предложения лучших формулировок просто не могли не быть. Императорские запреты не могли изменить существа дела, т.е. споров именно догматических.
Из не прямых, a косвенных источников мы и узнаем об этом. Таковы письма св. Григория Богослова. Последний прямо сообщает нам о дебатировании вопросов догматических и о предложении новых формул. Этот фонтан легкомысленного новаторства открыт был очень либерально. Св. Григорий осуждает это: «Мы как-то свыше меры любезны. Поставили пред алтарем проповедническую кафедру и всем кричим: входи сюда кому любо, хотя бы два или три раза переменил веру. Неблагоразумно привязываться к одной вере». Григорий иронизирует над членами собора: «Как высокомудры они! Сладкий и прекрасный источник древней веры, которая досточтимую природу Троицы сочетала воедино – она преподана в Никее, – этот источник веры, как я видел, возмущен был солеными струями учений, какие разливали люди двусмысленные (αμφιδόξων). Держась cеpeдины, они принимают всякое мнение. И это было бы еще хорошо, если бы они действительно держались середины, a не предавались явно противной стороне».
Сам св. Григорий не был противником искания новых формул. Он был только противником лукавства. Он и сам предлагал нечто новое, но яркое, a не лукаводвусмысленное. «Были там люди, – пишет Григорий, – уловленные двусмыслицей догматов, τη διπλοη των δογματων. Им не нравился смельчак-новатор, о καιωοδοξος. Что это за «новаторство»? Григорий радеет о нем и считает его для себя вопросом совести, связанным с его личным спасением.
Критикуя спертую атмосферу на соборе, св. Григорий проговаривается: что это за вопрос веры и совести, которым он безысходно мучится? «Сегодня, – говорит св. Григорий, – я возведен на престол, a назавтра меня сводят с престола. В состоянии ли кто найти для этого хоть кажущуюся причину? Осмеливаюсь сказать, Христос Мой, что y меня на сердце. Скажу ясно: Дух, Дух, – выслушайте это – исповедуемый Богом. Еще говорю: Ты – мой Бог. И в третий раз восклицаю: Дух есть Бог!» Из этих слов св. Григория ясно, что вопрос о Лицах Св. Троицы развертывался и дебатировался. Но одержимое трусостью и бессилием мысли большинство еще неспособно было пробудиться и двинуться с места. Григорий Богослов пишет: «До сих пор ничто не приводило в такое колебание целую вселенную, как дерзновение, с каким мы провозглашаем Духа Богом. Это, как известно, и меня подвергло нерасположению друзей».
