Латинские отцы понимали рождение Сына как actus substantiae ex substantiae, a потому и сделали впоследствии вывод, что исхождение Духа Святого надо мыслить ex utroque, т.е. от Обоих – и от Отца, и от Сына. Но ведь это срыв в савеллианскую бездну, в стирание разделяющих отличительных граней между Лицами. На субстанциальном уровне и в субстанциальном измерении Сын должен мыслиться рождающимся не только от Отца, но и от Духа (Spiritique). Следует надежно отгораживаться от этой бездны савеллианства перенесением основания троичных различий из бездонной бездны substantiae на твердую почву ипостаси. До термина, равного «усии» – «essentia», латиняне додумались только позднее, во времена схоластики. B нашей опоре на термин «ипостась» секрет превосходства восточной триадологии над западной. При опоре на этот же термин «ипостаси» удалась и конечная победа никейскому знамени – «омоусиос». Оно сделалось убийственным подрывом всем ухищренным доктриальным попыткам и ариан, и полуариан, и просто запуганных восточных консерваторов – как-нибудь избежать решительного утверждения полного богоравенства всех трех Лиц Св. Троицы. Боязливые восточные консерваторы думали, что надо главным образом освободиться от корня «усиа» – сущность, что в нем савеллианская отрава, что достаточно выражений «омиос ката панта» («подобный по всему»), подобный, следовательно, и по сущности (омиос кат усиан), или омиусиос. Только бы не омоусиос!

Афанасий Великий сообщает нам, что антиникейцы против термина «омоусиос» выдвигали указание самого Аристотеля в его «Метафизике»: Ταυτα μεν γαρ, ων μια ουσια – т.е. «тождественны те предметы, y которых одна сущность; подобны те, y которых одинаковое качество Ισα δε ων το ποσον εν, т.е. a равны – y которых одинаковое количество».

Но, говорили, тут нет совсем места ни понятию, ни слову «омоусиос». A сами выставляли взамен его «омиусиос». Афанасий и бил их тем же Аристотелем, который термин «омиос» позволял прилагать только к предметам равноколичественным. Когда Афанасию предлагали формулу «омиос ката панта», т.е. подобный во всем, он считал это также недопустимым, по Аристотелю, ибо это значило бы, что «подобен в чем угодно, но не по существу».

Но, конечно, и «омоусиос» не верх совершенства, a только лучше, предпочтительнее других терминов. Святитель Афанасий признавал, что омоусиос может быть синонимом «омодоксос (единомысленный), омогенис (того же рода)», т.е. что корень «омо» обычно означает участие нескольких носителей в родовом, собирательном единстве. Но Афанасий имел в виду, что единство Божественного существа есть единство не родовое или видовое, не единство целого рода или вида существ, a единство конкретное, в нумерическом значении слова, т.е. омоусиос не значит равносущен в смысле одинаковосущен, a в узком смысле – односущен. И все-таки эта «односущность» не есть савеллианское сокрытие Трех Лиц в бездне одной сущности, ибо утверждение кого-то как омоусион по отношению к другому предполагает сопоставление этого одного не с самим собой, a c кем-то другим. Ариане подметили эту неадекватную задаче ограниченность термина «омоусиос» и говорили православным: ваши Отец и Сын суть «братья». И надо признаться, что хотя омоусиос и несравненно более совершенный термин, чем омиусиос, но ни он, ни другой какой-либо философский термин не в силах вогнать в рамки разума всю тайну Божественного бытия.

И например, в оросе IV Вселенского Халкидонского собора термин «омоусиос» употреблен в ином, более упрощенном смысле качества, делимого несколькими его носителями. A именно в оросе сказано: «Единосущного Отцу по Божеству и Его же, Единосущного нам по человечеству».

И вообще церковное богословие не рабствует пред словами. Одним и тем же словам могут придаваться условно разные смыслы. И все-таки суть в смысле, a не в словесных оболочках. Общеизвестен факт, что так как Павел Самосатский влагал в термин «омоусиос» антитринитарный смысл, то осудившие его отцы Антиохийского собора 269 г. отвергли целесообразность употребления этого термина. A Никея высоко вознесла и прославила этот термин.

Масса «восточного» епископата под давлением императорской воли подписала Никейский орос без достаточного внутреннего понимания и убеждения. Смирились пред волей Константина и открытые противники «единосущия». И Евсевий Кесарийский, столь заносчиво щеголявший своей рационалистической логикой перед Александром Александрийским, теперь, желая сохранить благоволение императора Константина, решил оппортунистически (а не умом и сердцем) подписать чуждое ему вероизложение. Он затем опубликовал перед своей паствой лукавое софистическое объяснение своего поступка. Св. Афанасий не без ядовитости рассказывает нам об этой изворотливости Евсевия. Другой оппортунист, придворный Евсевий Никомидийский, и местный Никейский епископ Феогнис решили подписать орос, но уперлись перед подписанием анафематизма. A вот провинциальные некарьеристы, от начала друзья Ария ливийцы Феона Мармарикский и Секунд Птолемаидский честно отказались от подписи. Все трое вместе с Арием немедленно были сняты с мест своей службы и высланы государственной властью в Иллирию. Прямой провинциал Секунд упрекал придворного Евсевия: «Ты, Евсевий, подписал, чтобы не попасть в ссылку. Но я верю Богу, не пройдет и года, как тебя тоже вышлют». И действительно, уже в конце 325 г. и Евсевий и Феогнис были сосланы. Император не понимал этого идейного упорства и готов был видеть в них, как и в Арии, виновников «смуты». A смута действительно разрасталась, и даже не сама по себе, a как бродильное начало для других движений. B Александрии вновь поднял голову только что подавленный Мелитианский раскол.

И мелитиане, как пред тем западные донатисты, апеллировали теперь к императору. Евсевий Никомидийский и Феогнис, чтобы искупить свою вину в глазах императора, прикинулись усмирителями этого волнения. Императора это не обмануло. Он пока твердо пытался провести на деле программу Никеи. Евсевий Никомидийский защищался дружбой с сестрой императора Констанцией, женой разбитого и теперь уже убитого Ликиния. Но Константин сослал и его и Феогниса Никейского в далекую Галлию и на их кафедры приказал избрать новых епископов. Константин продолжал проводить программу вселенского собора, с которым он связал свой престиж, как первого императора-христианина. Услыхав, например, что Феодот Лаодикийский (отлученный еще в 325 г. Антиохийским собором) теперь вновь обнаруживал какую-то оппозицию, император написал ему, угрожая за непокорность сослать, как и Евсевия с Феогнисом.

Императора Константина постигло разочарование. После иллюзий, что посредством вселенского собора он умиротворил церковь и свою империю, он вдруг почувствовал, что мира на самом деле нет, что его давление не принесло желанного плода. На Западе просто не ощущали ни арианской отравы, ни цены никейского противоядия. Крупный западный отец церкви Иларий Пиктавийский (Пуатье), ставший около половины IV в. епископом, пишет, что когда преемник Константина Великого сын его Констанций пришел на Запад и потребовал подчинения его арианствующей программе, то для него – Илария, как выросшего на Западе, все эти споры восточных посленикейцев были terra incognita. Ha Западе (ок. 350 г.) традиционно и без споров продолжали при крещении и проповеди употребляться прежние символы веры. «Свидетельствуюсь Богом неба и земли, – пишет Иларий, – я никогда ни того ни другого из этих выражений (т.е. ни «ex substantia», ни «consubstantialem») не слыхал, но мыслил всегда согласно с ними. Возрожденный в св. крещении и даже пробыв несколько лет епископом, я, однако же, услышал веру никейскую лишь тогда, когда меня отправляли в изгнание (fidem nicaenam nunquam, nisi exulaturus, audivi). Сказалась порочность одного государственного нажима, идущего против органического сознания церкви. B данном случае реакция на Константинову «победу», постепенно разрастаясь, довела на время до кажущейся полной победы арианства. Но, как увидим, с вершины этой мнимой победы ариане сами упали в ничтожество. Вот поучительная иллюстрация реальной, a не иллюзорной роли той восточной «соборности», которую мы противопоставляем силе единоличной папской непогрешимости. Путь «соборности» – это действительно массовое, органическое выяснение «данной и заданной» кафолической истины. Ни форма соборов, ни формальная законность их не дают еще сами по себе мира церкви.