— Поразительно, — сказала Радость Михайловна. — А волк? Он поседлан?

— Нет. Он громадной величины. С лошадь. Красивая лохматая блестящая шерсть.

— Откуда вы взяли эту мысль?

— Мне это снилось.

— Снилось? А кто, по-вашему, Иван Царевич для царевны? Брат?

— Нет. Возлюбленный, жених. Не знаю. По-моему, они только что познакомились. Я пишу картину широким пейзажем. Лес, густой сосняк, и среди него поляна. Громадный дуб. Ветер, буря, дождь, град… Хаос, и тут мятущиеся люди. На первом плане Иван Царевич несет царевну, на ней еще обрывки веревки висят. Серый волк стоит как вкопанный. Он только что прискакал, тяжело дышит, глаза блестят. Пасть раскрыта, язык высунут.

— Эти глаза замечательны, — сказал Самобор.

— Я ездил зимой пять раз в селение Котлы, где у меня крестьянствует мой приятель, тоже из эмиграции, Бакланов, там я был на охоте, с борзыми, и на облавах смотрел волков, снимал этюды.

— Наша школа, — сказал Самобор, — уже привила своему ученику убеждение, что даже фантастическая картина должна быть полна правды. Буря в лесу так передана, что желтые листки, летящие с дуба, кажется, вот-вот уйдут с полотна и упадут на пол.

— Очень интересно, — сказала Радость Михайловна.

— Манера письма удивительная, — сказал Самобор, — Я советую вам посмотреть. Наша княжна сама — большой художник, — обратился он к Кореневу.

— А где ваши картины? — спросил Коренев.

— Они у меня.

— Великие княжны не могут до своей смерти выставлять напоказ свои таланты, — сказал Самобор.

В саду произошло движение. Все встали. Музыка смолкла. Среди гостей от столика к столику переходили государь с государыней… Они подходили к гостям, знакомились с ними, расспрашивая их. Рядом со столиком, где была Радость Михайловна и художники, был крестьянин в смазных сапогах и серой свитке. Государь долго разговаривал с ним. Крестьянин что-то доказывал государю, государь, улыбаясь, кивал отрицательно головой. За соседним столиком шептались любопытные.

— В чем дело? Жалоба?

— Нет. Этот мужик хочет подарить государю какого-то особенного жеребца, выращенного им и забравшего в Москве на бегах все призы, а государь отказывается, не хочет брать.

— Хороший мужик. Конечно, такого коня только государю иметь.

Государь отошел от мужика и пошел мимо Радости Михайловны. За ней, под высоким хамеропсом, стоял Дятлов. Государь посмотрел на него внимательным и, как показалось Кореневу, строгим взглядом, и Дятлов заерзал и потупил глаза. Уже пройдя Коренева, государь остановился, повернулся к нему.

— Коренев? — спросил он.

— Я, — отозвался Коренев и почувствовал, как жаром обдало его тело, мураши побежали по спине.

— Слыхал о твоей картине, — сказал ласково государь. — За недосугом не видал еще. Счастлив, что такой способный человек вернулся на родину. Хорошо живешь?

— Лучше некуда, — пролепетал Коренев, вытягиваясь и робея, как не робел никогда.

Когда государь отошел, он повернулся пылающим лицом к Радости Михайловне… Самобор отошел. Царевна была одна.

— Как хорош государь, — прошептал Коренев.

— Не правда ли? — сказала Радость Михайловна. — И потому так хорошо в России.

Она сделала движение, чтобы уйти.

— Ваше Высочество, — умоляющим голосом проговорил Коренев, — ужели мы никогда больше не увидимся?

— Нет, — сказала Радость Михайловна, — меня заинтересовала ваша новая картина, и я хочу приехать и посмотреть ее.

В просторной казенной мастерской пахло маслом, скипидаром и лаком. Около небольшой печки в кресле сидела Эльза и зябко куталась в шерстяной лиловый халатик, вышитый хризантемами. Она только что окончила позировать. Коренев снял передник и надел тонкого синего сукна кафтан. Он был еще охвачен восторгом творчества. Вторую неделю, не отрываясь, запоем, работал он над своей картиной. Ему хотелось, чтобы великая княжна увидела ее законченной. Он уже не сомневался в своем чувстве к ней. Он понимал, что только любовь может давать такую силу всем нервам тела и такое вдохновение.

Сотни набросков леса, одежды шаманов, снимков со скелетов бронтозавров и ихтиозавров, набросков с раненых, живых и убитых волков были развешаны по стенам. На стульях и на полу валялись старые альбомы с набросками толпы на митингах протеста. Были нарисованы обнаженные груди рабочих, черные кулаки, поднятые кверху сухие, озлобленные лица. Он творил приснившийся ему сон, но каждая мелочь его картины дышала правдой.

Сегодня по дальноказу его уведомили, что ровно в три часа великая княжна желает смотреть картину в его мастерской. Он кончил работу в два и хотел остаться один, но Эльза мешала и не уходила. Она забралась с ногами в кресло, охватила тонкими пальцами колени и смотрела то на картину, где было нарисовано ее тело со следами веревок на плечах и ногах, то на Коренева. Тонкая папироска была в ее зубах, и она медленно, краем рта, выпускала синий дым. Ее возмущало волнение Коренева.

— Эльза, — сказал Коренев, останавливаясь против нее, — я хотел бы, чтобы вы ушли.

— Почему? — спросила Эльза, выплевывая папироску и не изменяя положения своего тела.

— Я хочу быть один с ее Императорским Высочеством.

— Неужели вы думаете, что ее Императорское Высочество, — сказала Эльза, подчеркивая титул, — приедет к вам одна? С нею будет целая свита придворных.

— Это другое дело. Но я не хотел бы, чтобы великая княжна видела вас.

— Вздор.

— Эльза, я не только прошу, я требую этого.

— Волнуетесь? Эх вы!.. Вы раб!.. Русский раб, — сказала Эльза, стараясь вложить как можно больше презрения в слово «раб».

— Пускай раб. Мы все рабы, и разница лишь в том, чьим рабом быть.

— Быть рабом Его Величества, — сказала Эльза.

— Величайшее счастье, потому что это значит превозносить родину-мать.

— Вы давно не беседовали с господином Дятловым, — насмешливо сказала Эльза и спустила ноги с кресла.

— Что скажет мне Дятлов? Что может он мне сказать? Разве в Западной Европе мы не были рабами шиберов, спекулянтов, толпы и ее вождей? А эта так называемая партийная дисциплина, эти смертные казни, убийства из-за угла за измену партии? Помните, как в курорте Орбе в горах убили Гофштетера за то, что он написал статью о том, что при императоре и короле всем жилось лучше и не было голода…

— Это послушание демократии, Петер, это совсем другое.

— Эльза, вы ли говорите мне так? Эльза, Эльза, а помните, мы путешествовали с вами по Германии, Австрии и Венгрии, и где только была красота, где только был размах творчества, где только была сила, там были могущественные две буквы «К» и «К» — Kaiserliche und Konig-liche (Императорские и королевские (нем.)). Красоты Потсдама создал Фридрих, баварские короли создавали Мюнхен, создавали удивительную поэзию Нимфенбурга с его лебедями, при королях и императорах таланты процветали, а что, что дала нам демократия? Импрессионизм, имажинизм, кубизм? Она таланты обратила в идиотов и гения довела до отчаяния. Гений стал бездарностью.

— Политика, — сказала, пожимая плечами, Эльза, — я о политике не спорю. Я стала монархисткой и признала христианство, но мне противно ваше холопство и лакейство.

— Если бы это было холопство и лакейство, — сказал Коренев, — я бы просил вас остаться, чтобы вашей красотой оттенить еще больше красоту Ее Высочества, но я хочу поговорить с Радостью Михайловной по душе, а вы будете стеснять меня.

— Петер, Петер, — качая красивой головой, сказала Эльза, — что это значит? Ужели призраки Потсдама?

— Молчите, Эльза! — воскликнул Коренев.

— Нет, не могу молчать, не стану молчать, — вставая, сказала Эльза, — с тех пор, как вы стали мечтать о ней, вы забыли меня. Я нужна вам как ваша натурщица, нужна вам как ваша горничная, кухарка, нянька… В угоду вам я одела этот русский костюм, в угоду вам я приняла православие с этим смешным именем Анна и отчеством Федоровна. Все для вас. Я живу вами, Петер, и без вас — какая для меня жизнь!