— Кто же теперь у власти?
— После октябрьских беспорядков спартакисты стоят у власти.
У Клейста опустились руки. Ему казалось, что портсигар своим двуглавым орлом с коронами жжет его ногу.
— Что же мне делать? — вяло спросил он.
— Уже и не знаю что, — сказала старуха.
— Постойте… Если мне телефонировать к Кореневу, или на квартиру Эльзы Беттхер, или в Американское общество «Амиуазпролчилпок»?
— Теперь, господин профессор, по телефону можно говорить, только подав перед каждым разговором письменное заявление в Ферншпрехер-Амт.
— Что за чушь такая?
— Такое распоряжение. — Старуха понизила голос до шепота. — «Они», господин профессор, боятся. Ожидают восстания правых партий.
— Но куда же мне деваться? — сказал Клейст.
— Ох! Уж и не знаю куда, господин профессор.
— Ну вот что, фрау Фицке, — решительно сказал Клейст, — я ночую у вас.
И он направился к дверям ее каморки.
— Господин профессор, — застонала старуха. — Но как же это возможно? Это же моя каморка. Я принуждена буду жаловаться.
— Ничего подобного. Аусгешлоссен (Все кончено (нем.)), фрау Фицке! Собственность отменена. Надо же, наконец, и мне где-нибудь ночевать?
Невеселую ночь провел Клейст. Старуха ворчала до самого утра, лежа на своей кровати под пуховым одеялом. Клейст сидел на стуле и, облокотившись о стол, дремал и думал, как при теперешнем правительстве ему передать все то, что поручил ему передать император Михаил Всеволодович и его думные бояре.
XXV
На другой день Клейст отправился на квартиру Коренева. Пожилая фрау Тонн, любившая Коренева, как родного сына, сумела отстоять его комнату, его мольберты, полотна и краски от социализации и охотно пустила к себе профессора Клейста, о котором много слышала от своего постояльца.
Она поила Клейста кофе и слушала его рассказы про чудесную страну, из которой Клейст только что вернулся.
— Что же, — сказала она, — и у нас, рассказывала мне моя мутти (Мамочка (нем.)), не хуже ихнего при кайзере было. Довольство, порядок. Ну и теперь, — прошептала она, таинственно оглядываясь и закрывая рот рукой, — сказывают, тоже скоро опять кайзер будет. Сумасшествие-то это проходит.
Клейст вспомнил, что была среда, и пошел к пяти часам к госпоже Двороконской, чтобы рассказать русским друзьям о России.
Клейсту казалось, что прошла целая вечность после той июльской среды, когда горячо говорил Коренев и ему возражали Дятлов и Виктория Павловна, и потому ему было странно найти всех на тех же местах, нисколько не постаревшими, нисколько не изменившимися. И гости были те же, профессор русской истории и словесности, тот же юрист, так же приветливо смотрела Виктория Павловна, а Екатерина Павловна стремилась прийти на выручку всякий раз, когда слишком обострялся спор. Только теперь над чайным столом горела лампа, шриппы стали еще меньше, вместо вишен на маленьких блюдечках был наложен клейкий мармелад и самовар заменила бульотка.
От отсутствия самовара в столовой Виктории Павловны стало еще более пусто и холодно.
Клейста встретили восторженными криками.
Виктория Павловна усадила его в кресло против себя.
— Ну, дорогой Карл Федорович, рассказывайте нам, как погибли ваши спутники и как и почему вам удалось спастись.
— Но мои спутники и не думали погибать, Виктория Павловна. Они все, слава Богу, в добром здравии…
— Рассказывайте сказки, Карл Федорович. Не далее как полторы недели тому назад была помещена в «Голосе эмигранта» обстоятельная статья Лермана под названием «Гибель безумцев». Там же была корреспонденция из Дерпта, описывавшая, как вы пошли с топорами в чертополоховое поле, как вас повел какой-то мужик… Кур… Курятин, что ли…
— Курцов, — сказал Клейст.
— Да, да, Курцов… Как он оказался большевиком, завел вас в чертополоховый лес и всех перебил. Ваша смерть была описана такими трогательными чертами. Вы вспоминали свой Фатерланд.
— Моя смерть… Но вы видите меня живым и здоровым, — сказал Клейст.
— О, это ничего не значит, — загадочно возводя глаза к небу, сказала Екатерина Павловна.
— Как ничего не значит?!
— Но есть, знаете, различные флюиды…
— Но, позвольте, господа… — начал Клейст.
— Называйте нас лучше товарищами, это по данному моменту будет безопаснее, — сказал профессор права.
— Но, позвольте, господа, — упрямо сказал Клейст и вынул из кармана портсигар, набитый папиросами, — показать вам эту штуку и угостить вас русскими папиросами.
— А!.. О!.. — раздались возгласы пораженных гостей.
— У моего отца был такой портсигар, — сказала Виктория Павловна. — Его ему пожаловал Николай, последний царь. У нас его отобрали социалисты при Керенском.
— Из настоящего золота! Какой тяжелый!
— А камни! Камни! Такие камни можно найти теперь только у шиберов в перстнях и у их жен на брошках.
— Удивительно!
— Товарищ профессор, позвольте попробовать папиросочку.
— И мне!
— И мне!
— И мне!
— Пожалуйста, господа, — сказал Клейст.
— Смотрите, товарищ Двороконская, на каждом мундштучке двуглавый орел и надпись: «Императорский завод».
— И короны.
— Не попало бы нам за это!
— А дым какой!
— Вкус, вкус, товарищи, настоящий Дюбек!
— А не попадет нам за то, что мы курим такой монархический табак?
— Товарищи, прошу мундштучки потом сжечь, чтобы следа не было!
— Ах, давно я не курил таких папирос!
— Да рассказывайте же, товарищ профессор!
— Извольте, господа!
— Тсс… тсс!.. Ахтунг (Внимание (нем.)).
— Не называйте только нас господами, Карл Федорович, кругом спартакисты! И моя Паша — большевичка.
— Виктория Павловна, убедительно прошу вас позвать и ее послушать…
— Что вы, что вы, товарищ профессор, — кричали одни.
— Напротив, — возражало большинство. — Если войдет кто, это будет так демократично. Прислуга — и среди господ…
— Ай, что вы, Екатерина Павловна! Разве можно такие слова!.. Товарищ, прислуга!
— Господа, я начинаю, — сказал Клейст.
— Опять! Господи!.. Пощадите!..
— Внимание.
— Начну со старших. Бакланов женился.
— Женился!.. Как?.. На ком?..
— На крестьянке селения Большие Котлы, Аграфене Шагиной, венчался православным браком в прекрасной сельской церкви.
— Там есть церкви?.. Остались священники?..
— Нет, товарищи. Не мешайте, — сказала Виктория Павловна. — Пусть товарищ Клейст расскажет нам с самого начала. Во-первых, как же вы получили визы, когда бывшим русским запрещено выдавать куда бы то ни было визы? Я даже в Карловы Вары не могла поехать этой осенью.
Клейст начал свой рассказ. Он пояснял его прекрасными цветными фотографиями, изготовленными по усовершенствованному способу русского изобретателя Прокудина-Горского. Гости госпожи Двороконской внимательно рассматривали виды Петербурга, формы русской армии, сцены жизни крестьян.
— Смотришь на все это, — задумчиво сказала Виктория Павловна, — точно старые фотографии рассматриваешь. Россия времен Александра I, Николая I, Александра II, Александра III, Николая II. У моей матери долго, еще здесь, в Германии, хранились фотографии одного придворного костюмированного бала, в котором принимали участие сливки петроградского общества и царская фамилия. Вот такие же костюмы были, как у теперешних бояр и знатных женщин.
— Да, все это было, — сказал седенький старичок-немец. И у нас в Германии при императоре Вильгельме было не хуже. Какой был блеск жизни, какое довольство! Куда все это ушло?
— Я узнал, и узнал твердо, — сказал Клейст, — узнал в России, что есть две силы — христианство и социализм. Христианство — сила созидательная, социализм — сила разрушительная.
— Ах, — сказала Екатерина Павловна, — я всегда любила Евангелие. Иисус Христос был моим любимым философом.
— Иисус Христос был Богом, Сыном Божьим, — твердо, с убеждением в голосе, сказал Клейст.
