Все блистало под солнцем. В грудь бодрящим напитком вливался утренний мороз. Золотою парчою было подернуто поле. Сверкали колья проволочных заграждений, бросая длинные, густые, синие тени. Даже колья казались веселыми и приветными. Немецкий шар пылал в ярких лучах, и небо на горизонте было как прозрачная голубая вуаль. Каждая снежинка радовалась солнцу, и сухие стебли таили в себе весеннее воскресение. Радостен был часовой в полушубке и на приветствие Морозова крикнул весело:

— Здравия желаю, ваше благородие.

«При чем тут смерть? Кому нужна смерть? Все хорошо у Бога! Велик Бог и дивно прекрасен его мир!» — думал Морозов, жадно вдыхая свежий утренний воздух, пропитанный солнечным светом.

В телефонной землянке было темно, низкий потолок заставил Морозова нагнуться. Там едко пахло махоркой и солдатом.

Неприятно было прикосновение к ушам грязной, запотелой телефонной трубки с горячею, влажною рукояткой.

Морозов слушал… Холодный пот проступал под папахой на лбу, и неприятно немели ноги.

Мембрана щелкала в ухо, и сквозь щелканье деревянным и страшным казался знакомый голос вахмистра Солдатова.

— С полчаса назад, — говорил вахмистр, — «он» налетел с аэропланами. Сбросил по нашему биваку восемнадцать бомб. Четыре попали по коновязям. Шестнадцать человек и семьдесят две лошади убито. Восемнадцать человек ранено — почитай, все коноводы… Ваша Русалка и ваш вестовой Тесов убиты…

Дальше Морозов не слушал. Он опустил руку с трубкой, и трубка щелкала у него в руке, продолжая в пространство свой ужасный рассказ…

«За что?.. За что?.. Надя… Русалка… Тесов… Буран… и сколько, сколько людей и лошадей, кого я знал и любил!.. Муравейная куча… За чьи грехи? Или там им лучше?.. Но возьми тогда и меня».

В руке его все гудел телефон. Вахмистр спрашивал распоряжений.

В опустевшем сердце Морозова не было воли. Не мог он отдавать распоряжений. Какие распоряжения? Семьдесят две лошади! Бомба с аэроплана! Глупая бомба, бесцельно брошенная летчиком, и нет его лихого третьего, и нет его милого Тесова, и нет его Русалки!. Морозов мучительно закрыл глаза. Перед ним пронеслось лицо Тверской. Она прижималась розовой щекой к голове Русалки.

Морозов точно ощутил на губах прикосновение теплых, нежно-жестких лошадиных губ.

И вот нет ничего. Все пропало, обратилось в куски кровавого мяса.

Муравьиная куча!..

Божья Матерь! Почему же Ты, Милостивая, Ты — стена нерушимая, Ты — наша надежда и похвала, не прикрыла их всех своим омофором?!.

Кто же был Андрей Андреевич?

На вопрос Морозова, не масон ли он, он ответил утвердительно. Но это было не точно. Он был масоном, но к тому времени порвал уже с ними и был исключен из ложи.

В Андрее Андреевиче был острый, порывистый, пытливый ум и слабое тело. Он был выродок дворянской, богатой семьи, из тех дворян, что давно обратились в чиновников. Он был тем человеком, который много знает, но ничего не умеет, за все берется, но ничего не доводит до конца. Он был настоящим интеллигентом. Мальчиком, хилый и слабый, на тонких и кривых ногах, прыщавый, золотушный, с большою головою на худой шее, близорукий, он льнул к красивым и физически сильным товарищам. Перед уроками, стоя у черной классной доски, он, щелкая мелом, разъяснял им теоремы или скандировал латинские и греческие стихи, и ему льстило восхищение здоровых и рослых мальчиков перед его знаниями и умом.

На уроках гимнастики и танцев он прятался за спины товарищей от учителя, а когда учитель ловил его и заставлял притянуться на руках на наклонной лестнице, он цеплялся длинными, узловатыми пальцами за перекладины, беспомощно дрыгал ногами, и бледный от усилия, озлобленный и пристыженный, срывался на пол и падал под общий смех товарищей.

После, дома, он кидался на постель, плакал бессмысленными слезами и проклинал Бога и родителей, создавших его таким неуклюжим.

Он шел первым учеником и кончил с золотою медалью.

Когда он возмужал, он попробовал любить, но любовь ему не далась, женщины отходили от него с отвращением, и он скоро понял, что радости любви не для него.

Тогда он ушел в науку и в музыку. Он блестяще кончил математический факультет, и он так играл, что мог бы выступать в концертах, как вдруг совершенно неожиданно после почти одновременной смерти родителей он получил большое наследство…

Он бросил работы при университете и некоторое время жил очень замкнуто. Потом уехал в далекое путешествие, бил в разных краях, был в Индии и незадолго до войны неожиданно вернулся в Петербург. Здесь он поселился один, без прислуги, в большой квартире на Фурштадтской. Сперва он вошел в масонские круги, посещал ложи, но потом его насмешливо-учительский тон вызвал охлаждение', отношения обострились, и дело кончилось полным разрывом. Другое влекло его, перед чем масонство казалось ему смешным, наивным и детским.

Странно текла жизнь Андрея Андреевича…

Днем он спал в большой и темной квартире, а в семь часов вечера изысканно одевался и ехал обедать в один из дорогих и модных ресторанов. Он садился в углу» один, за небольшой столик и оттуда следил за нарядными женщинами, за гвардейскими офицерами, за штатскими во фраках, за золотою молодежью, за всем веселящимся Петербургом, беспечно съезжавшимся сюда перед тем, как ехать в театры и на вечера.

О чем думал он в эти часы? Изящно одетый, но безобразный, богатый, но не могущий ничего дать женщинам, он следил за ними со странным выражением лица. В своих мыслях он не только раздевал женщин, снимая с них одежды, но он мысленно совлекал с них покровы плоти, обнажал их скелет и радовался, когда за блеском прелестных глаз видел черные впадины черепа, а в белых зубах страшный костяной оскал.

Из ресторана он ехал с театр, порой ужинал в какой-нибудь компании, или ехал к Тверской, или к Сеян и до утра играл на рояле все, что его ни попросят.

Иногда из театра он возвращался домой, переодевался в старое пальто, нахлобучивал потертую меховую шапку и ехал на Полтавскую улицу. Там он оставлял извозчика и пробирался на покойницкую станцию Николаевской железной дороги. Он осторожно открывал тяжелую дверь на блоке и входил в полутемный сарай, где на обитых железом прилавках стояли гробы, ожидающие отправки. Он оглядывал белые глазетовые и простые черные деревянные гробы, тускло выделявшиеся в сумраке, едва разгоняемом светом свечей у иконы и у некоторых гробов. Сторож, которому он щедро давал на чай, его знал и много не допрашивал. Андрей Андреевич выдавал себя за содержателя большой ночлежки для бедных. Войдя, он указывал на гроб, где лежал его квартирант, и просил открыть. Вместе со сторожем они снимали крышку, и Андрей Андреевич садился подле фоба. Он вдыхал пресный запах тления, смотрел на мертвые черты лица, на прилипшие к вискам, плоские, безжизненные волосы, на вспухшие пальцы сложенных на груди позеленевших рук. Он точно изучал работу смерти.

Время уходило. За стенами станций хрипло перекликались на путях паровозы и катились, гремя цепями, товарные вагоны. В покойницкой была стылая тишина. Порою треснет свечка, упадет нагоревший воск, колыхнет пламя от склонившегося набок фитиля, и тени побегут по лицу покойника, кривя его в насмешливую гримасу.

Когда подходило утро и бледный свет ложился на заваленные снегом улицы, Андрей Андреевич шел мимо деревянной постройки возовых весов, мимо заборов Тележной улицы и выходил на Малый Невский. Он медленно шел навстречу похоронным процессиям, направлявшимся Александро-Невское и Охтенское кладбища.

Его точно радовала эта непрерывная работа смерти. Если сильна была жизнь, то смерть боролась с нею, и страшна была эта борьба.

Тогда, в эти часы он думал, что если жизнь не подарила его улыбкой при рождении, то он должен вступить в борьбу с жизнью и помочь смерти в ее победе над жизнью.

Но как это сделать, он не знал.