— Мне нянька в детстве говорила: тебе страшно, а ты возьми, да не бойся.

— Не смерти мне страшно… А того, что за смертью и чего мы не знаем… А вот Надя узнала. Помните тот концерт, где я первый раз ее услышал?

Исчез и поцелуй свиданья…

Но жду его!.. Он за тобой?!

Я вот жду его… Жду!.. А где?!.. Когда? Больше сил нет. Как прекрасен был мир… и как все ужасно повернулось!.. Морозов закрыл лицо руками.

— Полноте, Сергей Николаевич… Не гневите Бога… Вспомните всю любовь и ласку, какими окружили вас в вашем несчастье люди, и поймите одно: пока будет стоять между людьми христианская любовь, пока будем мы одна нераздельная семья, нам ничто не страшно. Ни война, ни тюрьма. Страшна только ненависти но и ее победит любовь.

Пришла война…

Все перевернулось, и стало дозволенным то, что было (Запрещено.

Генерал Раупах, по прозванию Бомбардос, стоял на перроне маленькой станции, где выгружался полк, и говорил жестким голосом с немецким акцентом своим офицерам:

— Другие фамилии меняй. Глюпость одна. Меня назови Рубаковым, я все немец биль и немец остался. Кровь не переменишь. Но я присягал моему Императору, и я знаю свое ремесло. На той стороне, у императора Вильгельма, в королевских уланах мой брат служит. Ви скажить солдатам. Рубить его, как следовает быть. На то война! Вы знаете, покойной жены полковника Саблина дядя — барон Корф — против нас начальник штаба. Ничего! Ми ему покажем. Надо быть честный немец и кровавый русский.

На грязной площади, под высокими липами уже выгрузившиеся эскадроны седлали лошадей и готовились идти в ту сторону, где был неприятель.

Морозову, шедшему в головном эскадроне, сперва все это казалось маневрами. Но в маневры эти нет-нет врывалась озабоченность, напоминавшая о чем-то роковом и неизбежном.

— Пошлите носилки взять с собою, полевые, — говорил вахмистр Солдатов. — На каждую заставу по одним.

Эти слова на один миг вносили в сознание какой-то туман, но сейчас же все прояснялось, и суетившиеся подле лошадей солдаты и штаб-трубач Ершов, укладывавший на парной подводе на солому инструменты хора, были опять ясны и понятны в своих заботах. И, когда тронулись и пошли по мокрому шоссе, обсаженному яблонями-кислицами с мелким зеленым плодом среди ржавой листвы, все было ясно и четко под августовским солнцем, проглянувшим сквозь разорванные тучи. Мелькали мимо телеграфные столбы, и проволоки, шедшие на запад, монотонно гудели подле них.

Внезапно длинная череда этих столбов оборвалась. Лежал поваленный, взорванный: толовой шашкой или срубленный топором столб. Проволока точно в смертельных конвульсиях крутилась и извивалась по шоссе, мешая идти лошадям. Раздавались крики:

— Под ноги!.. Проволока!

И было чувство, будто далекая, еще незримая гроза уже веяла в воздухе среди ясного дня, и свет солнца казался тусклым и неярким.

Двигались медленно. Лошади, как во сне, еле переступали ногами. Впереди головной заставы по полям маячили дозоры. Петренко, ехавший рядом с Морозовым, часто останавливался, брал бинокль, висевший на тонком ремешке у него на шее, и смотрел вдаль…

Вдруг раздавались выстрелы, и дозоры рысью и галопом и шарахались назад.

Тогда шумело в голове, и мысли становились неясными и трудно уловимыми. Эскадрон останавливался за одинокой ригой или на опушке леса, и между ним и тою деревнею, что была внизу за рекой и где высилась красная кирпичная колокольня Мостела, точно опускалась непроницаемая завеса.

Здесь за ригой и на опушке леса — было «наше». Там в деревне с красным костелом было его, а в середине было что-то пустое, грозное, почти непреодолимое.

Разговаривали как будто спокойно, но говорили короткими, отрывистыми фразами, и слова этих недоговоренных фраз были волнующе понятны.

— Во-он, за горушкой… «его» показались…

— А много…

Вздыхали. И знали, что это показались австрийцы. Порой кто-нибудь говорил тихо:

— Герман…

Все подтягивалось. Точно не те же самые пули, раны и смерть нес германец, что и австриец.

Все так же ярко светило полуденное солнце, или, если было это утром, бросало оно длинные, зябкие, холодные тени, и там, где показался «герман», все было в бледном золоте лучей.

Потом, когда все кончалось, каждый рассказывал о том, что было совсем по-иному. Все было для всех одинаково, но каждый видел разное.

— Унтер-офицера Мотовилова убило, — говорил один.

— Ну!.. Убило… Так чуток зацепило, и только. Я сам видал, как он на перевязку пошел.

— Пошел… Ты видал?.. Пошел!.. На носилках понесли. И несли чужие… Не наши… Пехотные…

А в разгар спора подходил сам Мотовилов, целый и невредимый и даже вовсе не раненый.

Не потому ли так трудно было потом составить реляцию о бое, и, когда двое писали описание одного и того же столкновения, у обоих выходило по-разному. И никогда точно не знали, сколько потерял неприятель, и не сразу досчитывались, кто из своих убит или ранен и кто цел и невредим.

И не там ли, за этой завесой бурь, был переход в четвертое измерение, в мир теней, не каждому доступный?

В августе 1914 года Морозов бродил с эскадроном по Холмщине. Он был в дальней разведке, отбился от своих и попал в самый разгар Комаровских боев.

Эскадрон стоял, не слезая с лошадей, в ольховом лесу. Над лесом разрывались неприятельские шрапнели.

Трепетали деревья листами, ухал и точно темнел лес и шарахались кони. Лица солдат были бледны. Вперед податься было некуда, а назад уходить было совестно. Приходилось стоять в лесу под огнем.

Впереди кипел ружейный бой.

Петренко, Эльтеков и Морозов выехали на опушку леса. Сжатые поля полого спускались к небольшому ручью, поросшему кустарником и деревьями. За ручьем была широкая долина, покрытая такими же полями. Золотистое жнивье с разбросанными по нему скирдами хлеба упиралось в небо. Вправо, ближе к лесу, где речка разливалась по болотному лугу, росли чахлые деревья, и здесь была сложена большая копна зеленого сена. По одну сторону речки, цепями без окопов, залегла наша пехотная дивизия, и оттуда доносило непрерывный треск ружей. Австрийцы атаковали ее. Их передовые цепи уже спустились к речке, и с лошадей было видно, как копошились синеватые точки между кустов, росших вдоль реки.

Над нашими цепями, часто и низко, пучками разрывались бело-оранжевые шрапнели, и было видно, как перед самыми лицами наших солдат срывались маленькими струйками фонтанчики пыли. Это пули рыли землю.

От цепей ползли люди назад, и число их казалось громадным. Бой развивался на глазах у Морозова.

— А жарко, должно быть, там, — сказал Петренко. — Держись, пехота! Держись, милая. Не хотел бы я там быть.

Маленький фокс Петренки, белый живчик с забавным черно-желтым пятном над правым, всегда приподнятым ухом, улегся у ног лошади Петренки и то озабоченно, с таким видом, будто делает важное дело, жевал былинку, то поднимал голову и смотрел на своего хозяина, точно спрашивал: «Не пора ли идти, или слезть и поиграть со мной».

Из-за четвертого взвода, от вахмистра, припадая на одну лапу, прибежал Бурашка, равнодушно огрызнулся на фокса и стал настороже, подле Петренки.

За ним шел худой загорелый офицер, в скатанной шинели через плечо и с блестящими золотыми погонами на кителе. Он подошел к группе офицеров, приложил руку к козырьку смятой фуражки и сказки:

— Господин ротмистр, Начальник дивизии приказал передать вам: австрийцы обходят наш правый фланг. У нас все резервы израсходованы, нет ни одной свободной роты. Он просит вас спешиться и стать на уступе.

— Слушаюсь, — сказал, прикладывая руку к козырьку, Петренко. — Передайте: будет исполнено.

До этого Морозов все помнил отлично. Но с той минуты, как Петренко сказал: «Господа офицеры по местам», отчетливость сознания точно стерлась. Все было таким, каким было и раньше. Солнце было за полдень и светило ярко, золотились торчки сжатой соломы и была прозрачна зеленая тень от ольховых деревьев леса. Но планы картины стали другими. Одни предметы стали более близкими, другие ушли в бесконечную даль. Жнивье по ту сторону ручья казалось недостижимо далеким, а солдатские цепи пехоты близкими и плоскими. Голоса слышались заглушенные, точно ухо слышало, а мозг воспринимал через какую-то вату.