— Она завсегда так.

Замолчали. Тесов вынул кожаный мятый портсигар и спички и протянул Ветютневу.

— Спасибо. Только я с конюшни выйду. Дежурный не заметил бы.

— Не проходил?

— Корнет Егорьев нынче. Он беспременно пойдет.

— Им всем поймать нашего брата охота.

— Тоже распускать не приходится. Кабы не ходили-то, спали бы.

— Еще и как.

Затянулись папиросками. Задумались.

Разговор шел обрывками. Как во сне, налетали мысли и рождались слова. Словно тучи под месяцем проносились воспоминания. Умирали, тускнея. — Завтра скачете?

— С того и зашел. Русал как, — посмотреть.

— Что же? Надеетесь?

— Коли сами не сплохуем. Русал, он не подведет. С понятием лошадь. Ну, только трудно очень. Зорянко пять лошадей навел. Ну — сигают! Без осечки. Одна другой лучше. У Экса две тоже на репетиции прошли, ни одной рейки не зацепили… Трудно Русалу.

— А она как?

— Хорошо! Говорю — пройдем хорошо, коли не сплохуем, а тут еще барыни эти самые.

— А что?.. У него?

— У него.

— Ну, что же… Дело молодое.

Ветютнев смотрел на луну. Мечтательно, со вкусом пускал дым.

— И все летит, все летит куда-то, — сказал он и пояснил, — луна то ись.

— Заходить скоро будет. За крышу укроется.

— Да. Сказывают, в державе Рассейской солнце не заходит. Нам корнет Мандр разъяснял: во Владивостоке, мол, всходит, а в Калише еще не закатилось. Ужли же все Русская земля?

— Я поездил, видал…

Тесов бросил окурок, сплюнул и продолжал:

— Как вам это объяснить. Вы, псковские, ничего не видамши. Было это, пять годов отсчитать, ездили мы с отцом в Туркестан за воловьими кожами. Земля не наша, совсем непохожая земля. Степь, верблюды, ослы, лошади махонькие, и народ пошел турецкий в чалмах. Не по-нашему молится. И небо не наше. Синее да высокое. Киргиз, сарт, текинец — все чужое. А придешь на рынок чего купить, монета наша и говорят, почитай, все, понять можно, по-русскому.

— Ужли по-русски?

— С чего мне брехать. Не пустобрех. По школам заучёны. И строено все одно как у нас, у тамбовских. Значит, пропал у моего отца тюк с кожами. Да… Пропал, значит, и пошли мы с жалобой. Розыск, значит, чтобы исделать. Является — вот он — урядник. Морда темная, не то арап, не то, кто его знает какой, — туземец. А китель наш, пуговицы орленые, на груди бляха. При шашке. Ну, думаю, как с этаким сговоришься.

— Полагаю — не сговориться. Арап, говорите?

— Да, кубыть вроде арапа. Вынимает, значит, бумагу, перо и выводит: «Протокол… сентября 16-го 1907 года» и пошел: «Вас как, говорит, зовут?»

— Как спрашивает?

— По-русскому.

— Вот те и загвоздка.

— Да, загвоздил. И пишет: «крестьянин Тамбовской губернии» — все, как следует.

— Ученый, вначит… Что же — кожи нашли?

Нашли… Мы его угощать повели. Чай пьет, а вина ни-ни. По закону, мол, нельзя. — Значит, Рассея, а вина не пьет?

— Не пьет. На китайской границе было. Поселок наш небольшой, поселенцы живут. И церковь наша православная. Почитай, тысяч шесть верст от Москвы отъехали, а все Рассея.

— Ишь, ты! Даром, что арапы да туземцы, а выходит все одно Рассея.

— Н-да… Рассея… Отечество… — раздельно сказал Тесов. — Еще сказывают, места есть такие — на собаках ездиют.

— Одного Царя держава, — в тон ему промолвил Ветютнев.

Тесов нагнулся, чтобы пролезть под балясину в конюшню.

— Глянь… Бурашка, никак? — сказал он из конюшни.

— Он самый. Надо дежурного по конюшне упредить, значит, дежурный по полку с обходом пошел»…

По двору, от наружных ворот, черным мохнатым катышком катилась сибирская лайка. Хвост колесом, шерсть, как у медведя, длинными клочьями, тупая треугольником морда опущена, уши насторожены. Бежала она рысью, часто перебирая черными лапами. Вот сбилась на скок и понеслась в глубь двора.

Тесов прошел в денник Русалки, Ветютнев будил уснувшего на навозных носилках дежурного.

— Макар Петрович!.. А, Макар Петрович… Господин унтер-цер… Дежурный по полку идет!

— Я, что… — протирая глаза, сказал дежурный. — Так, разморило малость. Пошукай ребят по взводам, навоз штоб… Не было штоб, значит. А я рыло ополосну.

Дежурный подошел к водопойной колоде и обмыл лицо. Медью красной от ледяной воды оно засияло. Он протер глаза и, бравый и бодрый, прошелся по проходам.

Едва повернулся назад, услыхал звон тонких офицерских шпор, и в коридоре сначала появился Буран, черный, озабоченный пес, а за ним дежурный по полку I корнет Егорьев. Фуражка одета набок с «армейским» шиком. Серо-немецкого, «царского» цвета пальто в рюмочку затянуто в талии белым револьверным ремнем. Блистали золотом, отражая приспущенные огни фонарных ламп портупея и перевязь.

Твердо, шагая по глиняному полу, Макар Петрович подошел к офицеру и, приложив руку к козырьку, четко отрапортовал:

— Ваше благородие, на конюшне 3-го эскадрона Кавалерийского Его Величества полка происшествий никаких не случилось.

Все так же сумрачно было на конюшне, темны были длинные окна, не дававшие света, сопел Контрабас и вздыхала Мушка. Так же лежали лошади на соломе, погруженные в сон или дремлющие с открытыми глазами, и спертый ночной воздух чуть ел глаза молодому корнету. Но от ритуала рапорта все приобрело иное значение. Дежурный шел, не торопясь, разглядывая, нет ли упущений.

Все было исправно, как всегда, в Его Величества полку. Попоны, однообразно сложенные, лежали на полках, обтянутые троками, седла висели на кронштейнах, мундштуки и трензеля были начищены. На конюшенных столбах были повешены металлические копытные расчистки, соломенные жгуты и щетки для соскабливания грязи. Против водопоя стояли бадьи для замывки ног, торбы висели длинным рядом. Во взводах дневальные, в фартуках, с метлами в руках, вытягивались перед офицером. Никто не спал, нигде не пахло табаком и не было раскидано навоза.

У денника Русалки дежурный приостановился.

— Скачет? — коротко спросил он у Тесова.

— Так точно, ваше благородие.

— В час добрый. Сменюсь, приеду посмотреть. Впереди бежал Буран. Он оглядывался и точно спрашивал: «Ну, куда дальше?»

Обошли весь полк. Проходили по душным эскадронным спальням, где кисло, пахло портянками и людским потом. Дежурные сидели за столиками с лампами и писали письма домой, они вставали с рапортом и, провожая коротко отвечали, когда корнет показывал на пустые, чисто постланные койки.

Дневалит на конюшне… В госпитале… Болен… В околодке… В карауле… Вестовым при собрании. Все было в порядке. Сапоги стояли с левой стороны, рейтузы сложены, белье разложено. Дежурный прошел в собрание. Когда проходил по залу, луна освещала картины на стенах. Он задержался перед большим холстом в золотой раме.

Атака полка на пехоту Наполеона. Внизу, убитый, с окровавленным лицом, лежит мальчик — корнет Багговут. «Так умереть! Счастливец!»- подумал дежурный и пошел в дежурную комнату.

Там, на столе, под лампой с синим абажуром лежала книга: «История конницы». Диван с подушкой был не смят. Корнет на дежурстве никогда не ложился. Делал он это по убеждению.

Он сел за стол и поласкал Бурана. Дал ему сухарик. Собака умными, маленькими, медвежьими глазами посмотрела на офицера, повиляла хвостом и попросилась выйти. Офицер знал ее повадки и выпустил на лестницу. Буран спустился и неторопливо побежал, останавливаясь и обнюхивая низкие черные тумбы, к наружным воротам, где топтался рослый солдат, казавшийся огромным от широкого и тяжелого тулупа и грубых валеных калош — кенег. Подле него, на белом снегу, улегся Буран, протянул передние лапы, положил на них морду и задумался.

Никто этому не учил Бурана. Его маленьким, точно клубок черной шерсти, щенком привез из Олонецкой губернии офицер, ездивший туда на лосиную охоту. Буран, подрастая, осмотрелся. Он не признал хозяина, но счел своим хозяином весь полк. Ночи он проводил у ворот, прислушиваясь чутко, и, стоило выйти командиру полка или дежурному по полку, Буран бежал, чтобы обойти с ним полк. Днем он наблюдал в стороне за ученьем, но не гонялся за лошадьми, не играл с другими собаками, а важно сидел или лежал у панели. Ни один эскадрон не мог считать его своею собакою. Он был ровен со всеми. В часы обеда он являлся в столовую то одного, то другого эскадрона, где его подкармливали солдаты. Иногда ходил по офицерским квартирам. Жена полкового адъютанта пыталась приручить его. Его вводили в комнаты, давали нарочно для него сваренную овсянку с мясом, мягкая ручка гребнем расчесывала его длинную шерсть, щекотала за ухом, надевала на него красивый ошейник. Буран был вежлив. Он вилял хвостом, благодарил за угощение, лизал руку, лежал подле молодой женщины на мягком ковре и казался благовоспитанной комнатной собакой. Но не проходило и получаса, как он бежал к двери прихожей, царапал пол и повизгивал, прося свободы.