— О нет. Ее год работали в школе. Наездник Рубцов с ней занимался. Я на ней много ездила, и прошлое лето, и осень…
— Ну, скорей возвращайтесь, — сказала с крыльца Варвара Семеновна.
— Прощай, мама!..
Тверская оглянулась на мать. Грустен и долог был взгляд ее потемневших глаз, и на миг показалось Морозову, что в них та обреченность, что он подмечал уже не раз. В его памяти встал тот первый концерт, где он ее услыхал, и страшные стихи, и страшная, захватившая его тогда музыка Бородина.
Исчез и поцелуй свиданья…
Но жду его… Он за тобой!..
Лошади шли дружным широким шагом, попрашивая повода. Они точно знакомились друг с другом и, прядая Ушами, вели какой-то неслышный людям разговор. Русалка отфыркивалась и косила полным глазом на небольшую, плотную Львицу. Львица, не чувствуя на себе веса, легко бросала вперед тонкие ноги и так мягко и упруго ставила их на песок, что не было слышно ее шагов.
Морозов и Тверская проехали в ворота, состоявшие из двух каменных столбов с темными бронзовыми шарами. На столбы были навешены деревянные, зеленые створки. Они покосились от времени, и в их решетках не хватало планок.
Всадники завернули вдоль парка навстречу солнцу и пошли широкою рысью по мягкой песчаной обочине.
Вправо и влево были поля. По межам торчал» тонкие ивовые прутья, и под ними золотом сверкали длинные лужи, поглощая последние лучи заката. Черные полосы грубо вывороченной плугом земли сменялись лугами с бухлой, напитанной водою, прошлогодней травой.
Песчаная обочина была мягка и ровна, и лошади наддавали рысь, едва касаясь ногами земли.
Их шагов почти не было слышно, лишь иногда резко щелкнет подкова о случайный камень.
Воздух вливался в легкие, пьянил и туманил голову. Было легко и бездумно.
Ни прошлого, ни будущего — одно настоящее. И настоящее было прекрасно!
Большой камень гранитной глыбой выдался с дороги и сделал обочину узкой. Русалка прижалась к Львице, и крыло седла Тверской надавило ногу Морозову. Были так близки к нему ее ровно поднимающиеся и опускающиеся плечи, и локоть правой ее руки коснулся его локтя. Он поймал ее чистое дыхание и ощутил едва уловимый запах ее духов.
У Морозова потемнело в глазах. Он хотел бросить повода, схватить поперек это тонкое девичье тело и прижаться губами к ее полуоткрытым губам.
— Куда ты, Львица! — нахмурила темные брови Тверская. — Она не сделала больно вашему колену?
И опять лошади разошлись, и дальше отошли волнующаяся грудь и мягко сгибающаяся при каждом конском шаге упругая девичья нога.
Солнце, сожалея о земле, затягивало прощанье и медленно опускалось в темный лес. Он стоял в полуверсте ровной границей, отделяясь от полей густою щетиной елей.
Дорога пошла вниз, склоняясь к оврагу. Там, внизу, между крупных камней темным потоком шумела река, и был виден тяжелый, на трех гранитных устоях, с гранитными перилами мост.
За рекою, над обрывом темнел уже близкий лес и веял в лицо влажным дыханием, запахами смолы и можжевельника. Над лесом раскинулось прозрачное ясное небо и погасали на нем краски, меняясь каждое мгновение. Вся печаль севера, вся красота уходящего весеннего вечера и подступающей белой ночи были в этой странной тишине, не прерываемой ни единым звуком.
Тверская чуть выдвинулась вперед и, протягивая руку хлыстиком к лесу, сказала:
— Какая красота!
Как совершенное и прекрасное изваяние, была она на своей Львице, и Морозов, весь под ее обаянием, ничего другого не видя и думая только о ней, повторил за нею:
— Какая красота!
LI
От леса они повернули назад. Поводья были брошены, и лошади сами шли рядом, чуть качая в такт шага головами. Тверская и Морозов молчали. Они ничего не сказали за эти полчаса, но они уже все знали друг про друга.
Тверская хмурила темные брови и то сжимала маленькой ручкой поводья, то разжимала их, точно что-то соображала. Она знала, что сейчас, здесь на прогулке, или, может быть, дома он ей скажет то, что должен сказать. Что он любит ее, что он просит ее руки, что он просит ее быть его женою. Она думала, что ответить, и бурно колотилось в груди ее сердце.
«Жена офицера… Можно ли будет петь?»
Вспомнила небольшую светлую спальню в казармах, и две руки, широким жестом протянутые ей навстречу, и черную собаку, лежавшую на ковре у его постели, и противный запах духов в гостиной… и тех двух незнакомых женщин!
Они были у него… Были, может быть, и другие, как говорят, бывает у всех… Простила ли она их ему?
И вспомнила, как тогда, вернувшись от него, она пела под аккомпанемент Андрея Андреевича немецкий, полный страсти романс и как посмотрел на нее тогда Андрей Андреевич, покачал головою и сказал: — А Дюков мост?
Он что-то знает, этот Андрей Андреевич. Он видит то, чего не видят другие.
Но что такое Дюков мост? Сколько раз она проезжала по этому самому Дюкову мосту — и ничего. А ее мать, ее бабушка, ее тетки?.. Все были замужем, и все счастливы. Что ей за дело, что была когда-то, двести лет назад, какая-то Лилиан Кистенева!.. Мужики говорят, что видали ее призрак, — она сама не видала… По Дюкову мосту носятся автомобили, железная дорога прошла в Лугу, и в старом кистеневском доме так уютно и покойно.
Все это пустое. Она простила тех женщин Морозову… И она не верит в призрак Лилиан Кистеневой…
И красоту, и талант, и девичье сердце, что теперь бьется первою любовью, она отдаст ему, — к кому толкнула ее судьба.
Разве не судьба была скачка в манеже и странное сходство Русалки со Львицей? Не судьба ли их первая встреча в концерте из-за какого-то трубача Ершова? И почему она покраснела тогда, когда прижал он ее розы к своим губам? «Когда я, правда, люблю! Мне так хорошо с ним!» Она оглянула его, повернув к нему голову, и поймала его восхищенный взгляд.
«Да, хорошо… — подумала она. — И всегда будет хорошо!.. Да… всегда».
И вдруг, круто подобрав поводья, так что Львица приостановилась, она, вся зардевшись, смущенная, повернулась к нему и чуть слышно прошептала: — «да… да…» — и низко опустила голову.
И тогда стала слышать слова. Их говорил, волнуясь и путаясь, Морозов.
— Надежда Алексеевна… Быть может, мои слова покажутся вам дерзкими… Тогда простите меня. Только не лишайте надежды… Вы мало знаете меня… Я сирота… И вам некому было про меня рассказать… Но я клянусь вам: я честный русский офицер…
Он замолчал, не зная, как продолжать.
— Я знаю, — тихо прошептала Тверская.
— Я не умею… Может быть, теперь не так надо… Я старых понятий… Я скажу вам просто… Я люблю вас и прошу вашей руки… Позвольте мне сегодня же переговорить с вашими родителями…
Они выезжали из лесу, и с каждым шагом лошадей перед ними широкими просторами раскрывалась речная долина.
Туман поднимался от воды и белыми волнами клубился над нею, застилая поля. Прозрачные и легкие белые языки отрывались от него, поднимались кверху и тихо реяли над водою.
Кругом была полная тайны тишина.
В прозрачном небе, бледном, бескрайнем и далеком, застыли весенние сумерки, и ночь не решалась прогнать их. Небо было бледно-серое, блеклое и сливалось со встающими от земли туманами, скрадывавшими очертания предметов. Только видна была по ту сторону реки высокая копна с вехою и низкая жердяная изгородь, но и их заливало туманом.
— Вы молчите, Надежда Алексеевна!.. Зачем вы молчите?.. Может быть, вы плохо думаете обо мне?.. Клянусь вам… С чистым сердцем и свободный, я зову вас разделить со мною мой жизненный путь!
Тяжесть спала с души Морозова. Он боялся, что не сумеет солгать. Теперь все было сказано. Он поднял голову и посмотрел в лицо Тверской, ожидая ответа.
Было ли то от света белых северных сумерек?.. Или, может быть, внезапное волнение заставило ее так побледнеть? Только мертвым казалось ее лицо. Глаза были тусклые и без обычного блеска. Темными тенями лежали они на посиневших, вдруг обтянувшихся щеках. Тонкий нос заострился и стал прозрачным. Она была красива, но страшной казалась эта красота.
