«Мы даже и не стреляли!» — думал он.

Со временем Морозов привык равнодушно относиться к потерям. Научил его этому «покойному на них взгляду случайно встреченный казак. Морозов шел с полком к Висле. Был хмурый ноябрьский день. Проходили через польские местечки, откуда бежали жители и где только жиды оставались в лавках и «склепах», складах товара, и все еще торговали, продавая солдатам хлеб, колбасу, рубашки, табак и папиросы.

Лошади медленно брели по киселю грязи, утопая в нем по колени и далеко брызгая ногами капли, блестящими катышками ложившиеся поверх грязи.

День был хмурый, и впереди, не смолкая, гремела артиллерия. Были ее земные громы, подобно громам небесным, непрерывны и гулки. Навстречу их полку, черными, жухлыми полями в тяжелых бороздах, рысью пробирался казак…

На голове папаха серым защитным чехлом обтянута, полушубок по колени, штаны — лампас алый. Конь худой рыжий, бежит легко, ногами за землю цепляется, точно кошка крадется. Казак сидит ловко, ничто не колыхнет на нем, не брякнет. Стальную пику уткнул в бедро, копье к уху лошадиному нагнул. Лицо молодое, красное, худое и обветренное.

— Эй, станица! — крикнули ему офицеры. — Откуда?

— Оттеля. Из-за Вислы, — ответил казак. Придержал коня, глядит смышлеными глазами.

— А что там?

— Ничего. Наши третий день дерутся.

— Ну, как?

— Ничего, подается герман.

— А потерь много?

— У нас-то? — усмехнулся казак. — На войне не без урона, — крикнул на ветер, дернуя тонкими скрутившимися поводками лошадь, толконул ее ногами и заскакал собачьим наметом дальше.

— Ты куда, с донесением, что ли? — крикнул полковник Работников.

— Не-е! За фуражом, коней кормить…

Мимо, в серых сумерках короткого дня, плыли черные поля, и близок был горизонт набухшего тяжелыми снеговыми тучами неба. Вот-вот закрутит пурга, закует мороз грязь стальными кольчугами и посыплет сахарным порошком снега.

Чаще попадались громадные воронки от снарядов. Вчера здесь был бой.

Вправо от дороги что-то обратило внимание солдат. Из эскадронов выезжали люди, подъезжали к чему-то, останавливались и сейчас же догоняли свою часть.

— Ну, чаво не видали! На место! — лениво крикнул ехавший перед Морозовым вахмистр второго эскадрона, но сам свернул посмотреть. За ним поехал Морозов.

Шагах в сорока от дороги была огромная, шагов тридцать в поперечнике, воронка от тяжелого снаряда. Черные края земли спускались полого в глубокую яму, покрытую внизу каким-то серым налетом. Тридцать два трупа австрийских солдат лежали правильным рядом по борту воронки. Точно залегли они здесь, кем-то снесенные, да так брошенные и позабытые. Ветер шевелил краями сине-серых шинелей, одни были в кепи, другие с обнаженными головами, одни лежали ничком, уткнувшись лицом в землю и выпятив спины с тяжелыми ранцами, другие, лежа на спине, держали кверху бледные лица, и ветер ворошил темные бороды и усы.

Кому-то, где-то нужные работники, отцы, мужья и сыновья, — они уже никому не были нужны, и некому и некогда было засыпать их в их боевой могиле.

«Где же была их Божия Матерь?» — подумал Морозов.

Ноябрьская ночь надвинулась тяжелыми серыми завесами. Предметы потеряли четкость. Где-то внизу светилось красным светом окно. Дорога спускалась в лощину, и по ней был расположен посад.

Под ногами лошадей застучал заплывший жидкою грязью камень. В сумерках, прорезанных светом из окон, определилась большая площадь. Чья-то пешая фигура точно из земли выросла под самой Русалкой, и кто-то бодро спросил:

— Ваше высокоблагородие, — вы?

— Кто там? — очнувшись, опросил Морозов.

— Квартирьеры, ваше высокоблагородие. Нам здесь становиться. Пожалуйте за мной.

Черная фигура исчезла во мраке и только Русалка видела ее и шла настороженно за нею.

Морозов искал на войне необычайного. Искал чуда. И он слышал веяние этого чуда. Вся война была наполнена необъяснимым, и не раз чувствовал Морозов омофор Божией Матери над Русскими войсками и над собою.

В конце февраля пятнадцатого года Морозов поехал с вестовым по шоссе на Серафинце узнать обстановку. На завтра они должны были сменить казаков, которые вели здесь шестые сутки бой.

С утра завывала и мела сугробы вьюга. Мороз по здешним местам был жестокий. Было шоссе, то голое, с обледенелым, скользким щебнем, серыми унылыми полосами тянувшееся по полям, то было оно заметено сугробами по брюхо лошади. В спину дул неистовый ветер. Уши, шея, грива и холка Русалки были забиты снегом. Снег пролезал под башлык, за воротник, засыпал грудь и рукава. Взгляд впереди терялся в мутных просторах, где крутились и реяли снежинки. По сторонам на столбах выла телеграфная проволока, и на вымершем шоссе не было ни души.

Морозов отъехал восемь верст от штаба дивизии, где ему указали направление, и не встретил никого. Было жутко ехать в эту мутную даль, не зная, что впереди.

По сугробам снега Морозов спустился в балку, пересекавшую шоссе. Влево от дороги он увидал пушки, по самые дула заметенные снегом, и при них одного казака — часового. Батарея казалась покинутой. Морозов спросил, где начальник участка.

— А вот, как подыметесь из балки налево, на винокуренном заводе они там и будут.

Морозов представил себе теплую комнату при заводе, где он отряхнет с себя всюду набившийся снег, где согреется и напьется горячего чая.

Когда он выбрался наверх, он увидал по левую сторону шоссе красную, круглую, кирпичную трубу и кругом стены сгоревшего завода. У ворот стоял казак. Во дворе за стеной жались накрытые попонами, поседланные лошади.

— Здесь командир полка? — спросил Морозов.

— Так точно.

В центральном здании завода, где высился громадный котел и где вились изогнутые пожаром медные трубы, среди занесенного снегом железного лома, внутри какого-то чана, на наваленной соломе сидело два офицера. Один высокий, худой, с мясистым усатым лицом, в полковничьих погонах, и с ним среднего роста, красивый, черноусый сотник. За котлом жалось человек восемь казаков, и один из них, склонившись над деревянным ящиком с телефонным аппаратом, настойчиво говорил:

— Миронов… А Миронов? Чего не отвечаете? Со второго провода направили… Миронов?..

Морозов спросил, какова обстановка.

— Обстановка? — точно встряхиваясь от сна, повторил полковник. — Вьюга, вот какова обстановка. Вьюга, притом им в морду, и вторые сутки без передышки. Батарею мою засыпало, откапывать не успеваем. Людей в окопах засыпало. Затворы не скользят, смазка замерзла, стрелять нельзя. У нас тихо.

Оказалось, что впереди винокуренного завода, шагах в шестистах находились окопы. Там лежала рота.

— Однако, всего девяносто пять человек, — прибавил полковник, — рота стрелкового полка, посланная на усиление участка, а справа и слева от нее спешенные казаки. Не более тысячи шагов от нашей позиции, впереди двух больших селений Дорогоньки и Лежиски находился неприятель: венгерская пехотная дивизия, австрийская пехотная дивизия и бригада германской кавалерии. При них четыре австрийские и пешие легкие батареи, одна тяжелая и одна конная германская. Батареи стоят за Днестром. Вторые сутки дует нам в спину и в лицо неприятелю вьюга, и на фронте тихо.

— Какой черт теперь на нас полезет! — говорил Морозову полковник. — Снег по пояс, глаза слепит и стрелять невозможно. У меня люди стали ноги озноблять. У стрелков валенки есть, а мои в сапогах лежат. Совсем недавно из шестой опять телефонили, — двоих с ознобленными ногами в околодок отправили… Я и решил…

Полковник замолчал.

— Что же вы решили, господин полковник? — спросил Морозов.

— Я все сотни приказал в селение Исаков к коноводам отправить, а в окопах оставить только полевые караулы, которые сменять каждые два часа.

— Значит? — спросил Морозов и остановился.

— Значит, между нами и неприятелем, кроме нескольких человек часовых, нет никого.