— Ну, вот… На трефового короля.

И опять. Точно в колоде только и были черные масти! Пики и трефы сыпались одна за другою.

— Миленький… бросьте… Ужас какой! Мусин голос дрожал.

— В жизни всегда наоборот… — глухо и неуверенно прозвучал его голос.

Морозов встал и заглянул в спальню. Точно боялся увидеть там что-нибудь страшное… Крикнул Петра.

— Петр, что же ты, братец, лампадку-то перед иконою не засветил!

— Виноват, ваше благородие. Я сею минутой. Думал: завтра не праздник.

Когда побежали светлые полосы от мигающего огонька по лику Божией Матери, стало спокойнее на душе, но и гадать больше не хотелось.

— Глупости это… Карты…

— Конечно, миленький, глупости.

Теперь она была как мать, а он как маленький, напугавшийся темноты ребенок.

«Неужели нервы? Последствия дуэли и раны? Как это глупо!» — подумал Морозов.

Муся взяла со стола книгу и стала читать:

— «Дворянское гнездо» Тургенева.

Она прочитала вслух страницу и остановилась. Посмотрела вопросительно на Морозова.

— Читайте, пожалуйста, Муся. Вы отлично читаете.

— Я ведь первая по классу декламации. Одно время начальница хотела меня на драматическое отделение пустить.

— Читайте, Муся. Я так люблю Тургенева.

В четыре часа приехала карета. Морозов закутал Мусю в пальто и капор.

— Прощайте, Муся… Спасибо, что навестили. — Он пожал маленькую пухленькую ручку. Проводил до лестницы и прислушался, как Муся спустилась и как застучала карета колесами по камням.

Муся забилась в угол кареты. Хотелось плакать, но было хорошо. Тепло, спокойно и тихо. Ей так захотелось храма, ранней обедни, блистанья свечей. Вот и она пойдет в монастырь… Как Лиза Калитина!..

В восьмом часу вечера подали лошадей. Тесов, прифранченный, в мундире с цепочкой серебряных часов, подарком Морозова, стоял подле Русалки. Маленький грум в ливрейной одежде с гербом Кистеневых на желтых пуговицах держал красивую рыжую Львицу, широкую и могучую кобылу, поседланную щегольским дамским седлом.

Тихий апрельский вечер, — преддверие белых ночей, стыл в воздухе. Небо было тех нежных, акварельных тонов, как бывает раннею весною северное небо, еще трепещущее зимними отсветами далеких сполохов и льдистых сияний. Как громадный опал, переливало оно прозрачными огнями. Наверху оно было светло-зеленое, холодное, бесконечно глубокое, а внизу, где желтым шаром спускалось в туманы солнце, розовело, лиловело и приникало к земле фиолетовыми, грозными тучами, зачатками весенних ливней. Точно наложило небо на землю мягкую, пуховую подушку туч, чтобы не разбить своего тонкого хрусталя о крепкую землю. С полей поднимались туманы. Они были заметны по мягкой затемненности далей и по белесоватой окраске лесов, где чуялось их влажное присутствие.

Воздух был тих. В нем звенели голоса людей и далекий лай собак. И, когда с крыши в узкую лужу упадала капля, был полон ее четкий звук.

Старинный господский дом в Ополье, сложенный из больших гранитныx глыб древней стройки, примыкал к более новому дому кирпичной кладки, крытой известкой. Он казался низким, растянувшись далеко своим длинным корпусом с редкими, высокими окнами, широким крыльцом и фронтоном с плоскими дорическими полуколоннами. Штукатурка местами обвалилась, и видны были узкие доски деревянных колонн и между ними черные щели.

К правой стороне дома в упор подступили старые сосны. Они рдели сейчас алым прозрачным сиянием, освещенные последними солнечными лучами. Внизу мягким серым ковром лежала старая хвоя. Двор перед крыльцом был полукруглый и уходил в старинный парк. Двор был тоже мощен большими гранитными плитами. Трава пробивалась между камней.

От крыльца через парк шел широкий проспект, отделанный заново, под шоссе, с наезженными колеями. Проспект упирался в старинный, еще Петровский, крупно мощеный тракт. По сторонам его шли по пескам мягкие обочины.

Ограды у парка не было, но был он ограничен высоким земляным валом со рвом. По валу густо разрослись сирени и желтые акации. От серых стволов сиреневых кустов отходили малиново-коричневые ветви с темными, набухшими почками. Со стороны дома, сквозь стволы деревьев парка, эти кусты казались лилово-красными, и по вершинам их сверкала водяная капель, пронизанная лучами солнца.

В воздухе была свежая весенняя сырость, и был он густой и благовонный. В тишину застывшего, еще не проснувшегося от зимней спячки парка тихими голосами входило серебристое журчанье тысячи мелких ручьев, пробивавшихся между мхов и где-то далеко шумевших дружным водопадом.

В комнатах старого дома, сухих, хорошо протопленных, низких, угловатых и уютных было темновато. В столовой, с большим круглым столом и громадным каменнымкамином голландского фасона с трубой, уходящей серой пирамидой к потолку, Морозов, в новом вицмундире, тонкий и щеголеватый, в высоких сапогах с блестящими шпорами сидел с Варварой Семеновной Тверской.

Недопитый стакан чая стоял перед ним.

— Неладно это Надя задумала, на ночь глядя, кататься ехать. Точно до завтра не могла подождать.

— Теперь, Варвара Семеновна, вечера светлые. Надежде Алексеевне хотелось мне показать тягу вальдшнепов на просеке. Она говорить это совсем недалеко.

— Да и вы, верно, устали. Только приехали и сейчас скакать понадобилось! Такая непоседа!

Из темноты низкого коридора в столовую вошла Тверская.

— Милая мама! Все ты, ворчишь на свою дочку! Лучше на меня порадуйся… Я так устала, Сергей Николаевич, — обратилась она к Морозову, — На Святой и на Фоминой каждый день концерты, готовилась к вечеру народной песни, еще вчера — зал консерватории, цветы, венки — мне даже мама венок поднесла. А сегодня — четыре часа в вагоне, наша милая старая Луга и Опольские леса. А воздух-то какой! Мама! Мы только на полчаса, попробовать лошадей.

В модной, короткой амазонке, из-под которой были видны изящные темно-коричневой кожи сапоги со шпорой на левой ноге, в черной треуголке на туго подобранных волосах, Тверская казалась моложе и хрупче.

Женщина?.. девушка?.. мальчик?.. Черный корсаж длинного до колен редингота (Редингот — длинный сюртук особого покроя, предназначенный для верховой езды) скромно стягивал девичьи формы. Юбка амазонки прикрывала ноги до самой шпоры. Юное, свежее лицо с большими глазами под полями треуголки было мужественно. Коричневые кожаные перчатки делали маленькую руку сильной и крепкой.

— Идемте.

На высоком каменном крыльце заходящее солнце залило ее своими лучами, и, казалось, прозрачное золотое сияние окружило черную амазонку.

О sole, o sole mio,

Sta n'fronte a te…[3]

— пропела Тверская и подошла к Львице.

— Вы вчера заметили, Сергей Николаевич? Русские и итальянские песни имели одинаково шумный успех. Это потому, что они одинаково музыкальны, ярки и дают возможность литься голосу. Настоящее bel canto. У одних слишком много солнца, и это развило музыкальность, у других слишком мало солнца, и это заставило его любить… Сравните;

Уж ты поле мое, поле чистое, Ты раздолье мое, ты широкое.

Даже звуки те же.

— Полно тебе петь-то, певунья, — сказала Варвара Семеновна. — Садись да поезжай, а то и солнце вот-вот зайдет. Туман поднимется/ Ты бы пальто надела.

— Нет, мама, тепло. Мой редингот длинный и на подкладке… Здравствуйте, Тесов.

— Здравия желаю, барышня.

— Ну, как Русалка? Не устала?

— Чего ей устать? По железной дороге доехали, а тут я в поводу пешком довел, — улыбаясь, сказал солдат.

Тверская согнула левую ногу, Морозов быстрым движением подхватил ее на ладонь и вскинул Тверскую на седло. У него захватило дух от ощущения гибкой легкости девушки.

— Вам не больно?.. После раны?.. Я и забыла… Так неосторожно было с моей стороны… — говорила Тверская, оправляя на седле амазонку. — Львица… Львица!.. Милая Львица, не дури, будь умницей.

— Она хорошо выезжена? — спросил Морозов, легко вскочивший в седло Русалки. — А то после скачек лошади часто бывают капризны.