— Пусть увядают!

Он не пришел и на Пасху. А она приготовила ему яйцо — очень красивое из розового хризопраза, — купила у Верфеля на Конюшенной, где была выставка Уральских камней.

Только на второй день праздника она узнала от Андрея Андреевича, что Морозов дрался на дуэли и был тяжело ранен. Андрей Андреевич даже нашел и показал газету. В отделе происшествий мелким шрифтом стояло: «Дуэль в высшем свете. Вчера ранним утром в Удельном лесу состоялась дуэль между поручиком М. и корнетом М. на пистолетах. Поручик М. был тяжело ранен…»

— Мама, я поеду его навестить, — сказала Тверская, входя к матери с газетой в руках.

Она была взволнована.

— Кого? — не поняла Варвара Семеновна.

— Ах, мама, вы и не знаете! Оказывается, уже десять дней назад Морозов дрался на дуэли. Он тяжело ранен. Я поеду его проведать»

— Хорошо… Надя… Поедем вместе.

— Нет, нет… мама… С тобой будет слишком торжественно. Я поеду с Андреем Андреевичем, et camarade (По-товарищески) — это будет лучше! Я артистка. И мне можно…

— Да, пожалуй… ты права…

Тверская узнала подробности дуэли. Морозов дрался, заступившись за какую-то очень молоденькую девушку, дочь солдата. В его поступке было что-то несовременно красивое, рыцарское, чистое и благородное.

Он и должен быть таким. Он — ее избранник!

Тверская ехала с Андреем Андреевичем на хорошем извозчике, взятом в казармы и обратно. Она тревожилась за Морозова, и в то же время ей было приятно думать, что она увидит его сейчас не с эстрады, в публике, а одного, у него на квартире. Она спросит, не может ли она помочь ему, облегчить его страдания и одиночество. Ей казалось, что он должен быть непременно одинок. При нем, наверно, денщик, тот солдат, что тогда дал ей в манеже кусок сахара для Русалки, и фельдшер, тоже солдат… Может быть, кто-нибудь из товарищей. Полковой врач…

Она навещает его, как артистка, тронутая его постоянным вниманием, навещает, как владелица Львицы — владельца Русалки. И еще стоял между ними, связывая их, этот талантливый «солдатик» Ершов, игравший у нее на квартире.

Когда показались однообразные флигеля казарм и низкие длинные постройки конюшен, а за ними засерел полковой сад, ей показалось все это милым. Она старалась угадать, где стоит «ее» Русалка. Казармы были пусты. Полк куда-то ушел. Вероятно, на ученье.

«Тем лучше, — подумала Тверская, — у него никого не будет. Мы будем втроем».

Андрей Андреевич остановил извозчика у одного из подъездов высокого флигеля. От ворот к ним подбежал черный, длинношерстый, точно маленький медведь, пес. Он обнюхал манто Тверской и повилял хвостом. Андрей Андреевич опасливо прыгал от него и прятал руки в карманы.

— Экая противная собака. Будьте осторожны. Не укусила бы, — беспокойно говорил он.

— Пустое говорите, Милый Андрей Андреевич. Прелестный пес! И какой ласковый! Смотрите, он ведет нас.

Простая лестница, без ковра, с каменными ступенями и железными перилами показалась Тверской оригинальной. По ней раздавались звуки фортепьянной игры и где-то жалобно визжала собака. Какая-то девушка, в неуклюжем капоре и в ватном тяжелом пальто выскочила на нее, стала спускаться вниз и остановилась. Синие, большие глаза робко смотрели из-под капора.

Тверская не обратила на нее внимания. Это была девочка, почти подросток.

— Нам сюда, — показал на раскрытую дверь Андрей Андреевич.

Собака вошла в дверь. Она действительно вела Тверскую, указывала ей дорогу.

Вот и тот милый солдат, что был тогда с Русалкой в манеже.

От него так славно пахло дегтем и конюшней. Тверская, не раздеваясь, вошла в комнату за прихожей и, переступив порог, окинула глазами ковер с оружием, кавказский диван и двух блондинов, одну на диване, другую в кресле. «Какие странные! — подумала она. — Едва ли родственницы».

Как только Тверская посмотрела на них, ей почему-то скучен и безразличен стал Морозов.

Точно был близок и вдруг стал бесконечно далек. Он заступился за какую-то девушку. Он — герой… Ну — и пускай герой! Интересно, за кого из них он застудился? Неужели за ту напудренную, с нелепою желтою челкою на лбу, что сидела за письменным столом и встала, когда она вошла. Вот какая она!.. Коротконогая… Противная!..

Тверская хотела уйти… Круто повернуться, спуститься по лестнице, на улице, сидя в пролетке, дождаться Андрея Андреевича, пока он наденет пальто и укутается шарфом, и уехать.

Ехать, ехать куда-нибудь далеко, по Невскому, по Набережной, на Николаевский мост, смотреть на темную и холодную Неву, на маленькие белые льдинки ладожского льда, несущиеся под мост, приехать с освеженным, бездумным лицом домой, подойти к роялю, попросить Андрея Андреевича аккомпанировать ей и петь печальный романс Тости:

Partir cЄest mourir un peu…[2]

Но в это время денщик открыл дверь, приглашая ее войти, и Тверская вошла к Морозову в спальню.

Перед ней было похудевшее, чистое выбритое лицо с мягкими темными усами и волосы, наскоро приглаженные щеткой. Один вихор молодо и непокорно, как у мальчишки, торчал над бровью.

Морозов сидел на постели, накрытый тяжелым одеялом. Он протягивал навстречу Тверской обе руки в красивых складках белой рубашки с широким мягким воротом. Ясно, твердо и бестрепетно смотрели его глаза прямо ей в лицо.

— Надежда Алексеевна! — воскликнул они — Боже! Как хорошо, что вы навестили меня! Как я счастлив!

Его глаза не лгали. Но Тверская замкнулась в себе и не поддалась им. Холодно и безразлично она спросила его:

— Ну, как вы себя теперь чувствуете?

— Прекрасно… Здравствуйте, Андрей Андреевич. Как мило, что и Бурашка пришел с вами.

— Это ваша собака?

— Нет. Я потому и удивился, что это совсем не моя собака.

— Чья же она?

— Это полковая собака… То есть даже и не полковая… Морозов смущался и путался, и Тверской было почему-то приятно и трогательно его смущение.

— Это собака одного офицера, но она его не признает за хозяина. А зовут ее Буран. Это, знаете, поразительно умная собака.

Морозов стал рассказывать про Бурана, про все его проделки, про самостоятельные путешествия в лагерь и из лагеря. Тверская смотрела в его блестящие глаза и понимала, что Буран тут ни при чем.

— Ну, будет про Бурана, — сказала она. — Что же ваша рана?

— Пустое! Еще неделя и опять буду скакать. Одно досадно — последнее воскресенье пропустить пришлось. Я на Prix couple (Парный приз) скакать хотел с казаком Бреховым. Его Ириклия отлично берет препятствия и под стать моей Русалке. И вот пришлось его надуть. Он не скакал из-за меня.

Тверская встала. Ей показалось, что она довольно 'уже пробыла у Морозова. «Рана не опасная. Стоило ли беспокоиться? Его те… кудлатые… вполне утешат».

Темная, загорелая рука, покрытая у запястья волосами, протянулась к ней, как бы удерживая ее. Сверху слышалось фортепиано. Кто-то чисто и уверенно играл ее любимый Шопеновский ноктюрн.

— Кто это у вас играет? — опять холодно спросила Тверская.

— Жена полкового адъютанта. Да вы ее видали! Помните?… На концерте в консерватории мы атаковали вас с нею, прося прослушать Ершова.

— Да, помню.

— Не правда ли, она хорошо играет?

— Да, хорошо, — рассеянно сказала Тверская. Она все думала о тех, кто сидел в кабинете. «Может быть, и не то?.. И с подведенными глазами-васильками, и та маленькая, может быть, просто дежурили при нем… Как сестры милосердия… Верно, жены товарищей»…

— До свидания, — сказала она. А хотела сказать «прощайте». Тон голоса был все еще враждебен. Тем больше в нем было любви.

Она чуть прикоснулась к его горячей руке и вышла из спальни… Был так противен в кабинете запах Vera Violette (Настоящая фиалка). Тверская не стала дожидаться, пока Андрей Андреевич укутается теплым шарфом и наденет пальто, и стала одна спускаться по лестнице.