— Ты чего, Ершов? По какому делу? — спросил барин. Отец Димитрия пространно рассказывал про встречу

Димитрия с барчуком, про яблоко и говорил, легонько подталкивая Димитрия взашей:

— Ты поклонись, Митенька, пану-то, пониже поклонись. Скажи, пану: «Простите, мол, ваше высокое превосходительство, по неразуми, мол, грех напал. Повиниться пришел перед Сергей Миколаичем». Были мы

слугами вашими верными, слугами и останемся. По неразумию Митенька согрешил и не хотел, да лукавый подтолкнул.

— Знаю, — грозно сказал барин. — Что яблоко брал, это полбеды. А как ты, брат, смел сына моего обругать и грозить ему! А?.. Щенок ты эдакий! Да ты, понимаешь ли, кто ты и Кто он? Тебя, брат, за это арапником надо.

— Уже мы его, ваше превосходительство, поучили вчора. Ремнем больно стегали. Как можно! Сами понимаем. Опять же он сам во всем и повинился, ничего не скрыл.

— Ну, ладно! Как звать парнишку?

— Димитрием, ваше превосходительство.

— Так-то, брат Димитрий. Отчаянный ты очень, а? Властей не признаешь? Грамоте-то обучен?

— Дед Мануил по малости показывает, — говорил отец, — псалтырь разбирать понемногу стал, по-церковному. Ну, по русскому не так, чтоб очень, буквы еще путает.

— В школу его отдавай. Да учи крепко. Помни, Ершов, как в наше-то время говорили: за битого двух небитых дают. Ну, и народ, зато прочный был.

Отчетливо встало все это перед Димитрием, пока глядел он вечером на степь. Как каленым железом, выжглись с тех пор обидные слова в его памяти. Он помнил это осеннее, студеное утро, медвяный запах яблок во фруктовом саду, игру фонтанных струй и переливы радуги в желтых, косых, утренних лучах солнца. Помнил он и мальчика в белой шелковой рубашечке, и как шел он по лестнице и припадал, шаля, на одну ногу, помнил и отца его, пана Морозова.

Димитрий смотрел теперь, как темнела степь, и вспоминал детские думы о земле Хананеев, Хеттеев, Аморреев, Ферезеев, Гергесеев, Евеев и Иевусеев. И думал он, что хоть и не увидал он этих библейских народов, не увидал таких людей, как рисовались ему в детстве, сажени две ростом, косматых, шерстью обросших, но все-таки не мало нового и странного повидал он с тех пор на белом свете.

На 1-е октября, день Покрова Богородицы, в Криворожье бывала ярмарка. Все окрестное население сбиралось на эту ярмарку, покупая запасы на целый год. На громадном «толчке», площади подле слободы, разбивались деревянные балаганы, ставились палатки, навесы и лавки. Под парусиновыми шатрами на длинных прилавках раскладывались цветные ситцы и сарпинки, пестрыми пуками висели шерстяные и шелковые платки, шали и готовые юбки. В стеклом крытых ящиках лежали мониста, бусы, запонки, пуговицы, нитки, тесемки, шнурки, чулки шерстяные, нитяные и фильдекосовые. Длинною улицею тянулись лари с красным, галантерейным товаром. Крепко пахло там кумачом, и среди гомона толпы трещала раздираемая материя. Мотались над людскими головами тонкие железные аршины с приплюснутым концом. Сидельцы в жилетках, с напомаженными головами, с медными цепочками на животе, быстрыми, ловкими движениями вскидывали штуки материи, отгибали и складывали блестящими складками, выхваляя товар. Показывали бумажные, блестящие, в золотой кайме, или пестрые клейма Морозовской мануфактуры, Саратовских прядилен и говорили ласково и убедительно: «Настоящий аглицкий товар. Никакому заграничному не уступит. Вы посмотрите, сударыня, рисунок! Муар глясе, васильки по кремовому тону. Настоящий ампир с ренессансом!»

На притоптанной черной степи сплошною стеною стояли бабы. Алые и пестрые платки сбились на затылок. На потные жаркие лбы выбились тонкие пряди русых и темных, солнцем сожженных волос. Пахло от них грушевой дешевой помадой и репейным маслом. Серые, голубые и карие глаза бегали по разложенному товару. Начисто отмытые, красные и влажные руки с серебряными обручальными кольцами и перстнями, утонувшими в розовой коже пальцев, доставали из карманов подсолнухи и тыквенные жареные семечки и совали их в рот. На полных алых губах шевелилась белая шелуха. Певуча и протяжно музыкальна была их звонкая речь, пересыпанная ласковыми словами: «Ой, что же, паныч! Ой, миленький, отчиво так дорого? Драгоценный мой, а нельзя ли чего скинуть?» Парни и мужики, покончив торг, доставали, широким движением распахивая полы кафтанов, большие кожаные кошели в медной оправе и вынимали мятые желтые и зеленые кредитки, серебро и темно-бурые пятаки и алтыны.

За галантерейными лавками тянулись ряды с медовым товаром. Там горами были навалены коричневые коврижки с блестящей коркой, усеянной плоскими поджаренными миндалинами между тонких узоров, проведенных белым и розовым сахаром. Сверкающими, тающими на солнце глыбами, точно сказочные сахарные горы, стояла белая и розовая халва, испещренная зелеными глазками фисташек. Длинными змейками лежали на сахаре в деревянных коробках полосы рахат-лукума. Висели пучками коричневые упругие черчхелы, орехом начиненные. В мешках, в рост Димитрия, были навалены и медовые, так называемые «мыльные» пряники, каленые орехи, грецкий орех и фундуки. Чего, чего тут не было! Была карамель в бумажках и монпансье в жестянках с портретом Государя, и конфеты, и тянучки. Торговали тут ловкие ярославцы, и греки, и армяне, и толпились тут бабы и мужики, кричали дети и сладко пахло леденцами, пряниками, яблоками и ванилью.

Были на ярмарке и Книжные лавки. Там висели сверху лубочные картины, а на полках были положены стопками книжки в пестрых обложках. Государь в алом гусариком мундире и Императрица в белом платье с голубою лентою и в кокошнике с кружевом, Св. Серафим Саровский с седою бородкою полукругом, и «белый генерал» на коне, и султан Абдул-Гамид в черной феске, и рай, и потоп, и представление старшин Государю на коронации — все сверкало красками, блестело ярким лаком и стоило гроши. Среди книг были и новейший песенник, и подробный снотолкователь, и самоучитель модных танцев, и похождение Ната Пинкертона, и толстые Библии в коленкоровых переплетах с тисненным золотом крестом, и Евангелия, — маленькие, дешевые по одной копейке штука и роскошные в сафьяне, с красными разрисованными титлами.

Торговали на ярмарке готовыми костюмами. Тут же на толчке примеряли их, ушивали, перешивали, переставляли пуговицы и пряжки. Торговали кожами, сапожным товаром, конской сбруею, мехами лисьими, кошачьими, собачьими, шеншеля и соболем, — чем угодно.

За рядами, на пыльной площади, было людно и гамно. Там казаки навели лошадей, цыгане пробовали иноходцев и, привязанные рядами к телегам с сыном, чинно стояли широкие тамбовские выкормки с раздвоенными крупами, с блестящей ложбиной, «хоть спать ложись», с волнистыми, заплетенными и примасленными хвостами.

Подле лошадей ходили крестьяне, помещики в фуражках с алым околышем или в белых с белым козырьком, «степных», сновали цыгане, выхваливая лошадей, божились, кричали, засматривали в зубы, духи в ноздри и трогали ноги. Тут запрягали и распрягали, делали «прикидки» на бегунках; седлали и скакали, размахивая локтями и дико ухая.

Димитрий помнит, как с отцом и с дедом Мануилом ходил он по ярмарке и ему казалось, что тут были все библейские племена. Он видел осанистых, бородатых москалей, торговавших красным товаром, немцев-тавричан, привезших свои длинные тачанки на высоких, окованных железом колесах, изящные, полированного дерева бланкарды и тарантасы (Бланкарды и тарантасы — виды экипажей). Были тут татары, торговавшие мылом, греки со сладостями, цыгане с лошадьми, персы с золотом и бирюзою, кавказцы с шалями, башлыками и серебром, сарты (Сарты — устаревшее русское название узбеков, живших оседло в оазисах) с шелковыми изделиями. Откуда наехали они? Откуда взялись? Куда денутся и что будут делать?

Еще красивее, оживленнее, гулче и гамнее была ярмарка по вечерам. Осенняя ночь была темна, тепла и тиха. Небо горело звездами, и под ним, далеко по степи, точно отражения звезд, светились костры заночевавших в поле гостей. В рядах блистали огнями цветные фонари и лампы. В их свет полымем вскидывался яркий парус развернутого куска красного кумача и зыбким калейдоскопом струились ярко освещенные пестрые платки. Алые, синие, белые и зеленые огни каруселей крутились в стороне. Там вспыхивали бенгальские огни, летали ракеты, бил барабан, звенели тарелки, и шарманка сипло орала плачущий вальс — «Березку».