Была маленькая остановка, и Димитрий догнал охоту. Совещались, кому куда становиться, и давали указание Винодею.

— Да знаю! — упрямо говорил Винодей. Он не слушал пана, имея свой план, и, когда пан кончил, сказал наставительно:

— Вы вот что, Николай Кискенкиныч. Значит — вы с пани станьте у Петрова отвержка, пани об левую руку, вы о правую. Молодой паныч, нехай, проедет к самой пятке, а у низу Тебеньков со Святославом Михалычем придержат. Так разве не ладно будет?

— Ладно… — сказал Морозов.

— Стратег, — улыбаясь, сказал казачий полковник.

— Пошли, что ль? — спросил Тебеньков.

— Да… Набрасывай, Винодей! Мы мигом доскачем.

— А успеете? Не запоздаете?

— Набрасывай! — весело-гневно приказал Морозов и поскакал с амазонкой по ровной степи.

Степь разрезалась широкою расселиной овражистой балки, где земля треснула, пробилась глубокою морщиной и зеленым потоком кустарника сбежала вниз. Внизу была равнина, и золотые просторы скошенных хлебов и коричнево-зеленая полоса целины уходили в бесконечность.

Димитрий остановился у начала балки, где торчал робкий кривой боярышник, обвитый черной от сочных ягод ежевикой.

Вся охота была видна отсюда. Зеленая, курчавая балка расширяющимся совком спускалась в степь. Оба ее пристена, то пологих, поросших дубняком и орешиной, то крутых, запутанных серо-зеленым терновником и темной ежевикой, проваливались вниз и уходили к широкой равнине. Охотники с собаками окружили балку. Димитрий видел белую рубашку и синий кафтанчик Сергея Николаевича, державшего половую (Половая — бледно-желтого окраса) борзую, видел черную амазонку Морозовой и самого Морозова, слезшего с лошади и раскуривавшего трубку.

Подле Димитрия Винодей размыкал гончих. Иоська щелкал бичом и орал:

— В стаю, в стаю!!

Иоська был важен, сосредоточен на собаках и в своем величии и красоте зеленого кафтанчика с алым кушаком и высоких наборных сапогах не замечал босого Димитрия в белой рубашке.

— Стой! Стоять! В стаю! У, язви вас! Молоденькие! — грубым басом кричал он.

Винодей сел на лошадь, тронул ее в овраг, подсвистывая гончим, и собаки, — опустив головы, стали скрываться в кустах.

— Поди по лесу, собачки! — ласково говорил, все подсвистывая, Винодей и скрылся в глубине балки.

Иоська поскакал с правого берега обрыва.

— Шукай его, шукай! А-та-та-та… — слышался из оврага голос Винодея.

— Разбуди, разбуди его, миленький! — вторил ему Иоська.

В чаще, прорезанной узкой тропинкой, вдруг появлялась желто-черная спина собаки, и видно было ее задранный кверху гон (Гон — здесь, хвост) в репьях. Она бежала, опустив голову причуивая и чего-то ища, сворачивала с тропинки и исчезала в порослях. Пропитанные солнцем зеленые пятна балки жили и шевелились, тая в себе чью-то сложную драму. Димитрий понимал эту драму. Она его волновала, и он следил за нею, идя по верху балки.

Вдруг Иоська оглядел шумовую лисицу. Незаметно появилась она на опушке, остановилась и скрылась в кустах. Димитрию почудилось в ее появлении что-то таинственное.

— Береги! — крикнул Иоська и поскакал вдоль кустов. И снова стало тихо. Чуть слышны были голоса, и в солнечном пригреве стыла напряженная в своем внимании к балке степь. Сердце Димитрия шибко билось. Он и хотел, чтобы вышла лиса, и ему жалко было ее, и все больше усиливалось волнение от сложной драмы лисьей травли, где принимало участие столько людей, лошадей и различных собак и, казалось, сама природа следила за тем, что делалось в кустах.

Там, в самой чаще слабо тявкнула собака.

— Бушуй отозвался в полазе, — сказал, нарушая тишину, Морозов.

— Ах-ха… Ах-ха… — стали отзываться другие гончие.

— Слушь к нему! — наставительно крикнул невидимый в балке Винодей.

В кустах гончие шуршали сухим листом и травою, валясь на голос вожака… Изредка раздавалось взволнованное повизгивание собаки и почти шепот Винодея:

— Слушь к нему!

Зеленая занавесь скрывала происходящее в балке, и тем напряженнее была жизнь кругом.

И… тихо… совсем близко от Димитрия… красно-желтым пушистым комком на коричнево-зеленое поле выкатила матерая лисица… Она была так недалеко от Димитрия, что он отчетливо видел ее белую грудку и черные, вперед настремленные уши над широким лбом.

Ему казалось, что он видел, как огневыми точками горели ее глаза.

За лисицей воззрился мышиный Рамзай Тебенькова. За ним сам Тебеньков, нагнувшийся к передней луке на распластавшейся над степью в быстром карьере лошади. И сейчас же сбросили собак пани Морозова и Святослав Михайлович, и стало видно, как доспевал злыми ногами Рамзай, а Рамзая быстро настигал красный могучий кобель Святослава Михайловича и белая сука пани Морозовой.

— Улю-лю-лю! — вопил Тебеньков, молотя лошадь тяжелою плетью.

— Улю-лю-лю! — вторил ему Святослав Михайлович, и за ним, визжа, сама не замечая того, неслась в развивающейся амазонке Морозова.

Травля удалялась от Димитрия, и он хотел уже, было, бежать вслед, когда вдруг лиса круто опрокинулась в бурьяны, скрылась в них от собак и, выскочив в другую сторону, понеслась прямо на Димитрия.

Красный кобель, белая сука и спущенные со сворки собаки Морозова прометались мимо. К ним на помощь скакали охотники.

— Тут она!.. Вот она!.. — кричал Святослав Михайлович.

— Милка! Сюда! Милка! — задыхалась на скаку Морозова.

Только тебеньковский Рамзай, как воззрился на лисицу, так и спел за ней, не отрывая от нее своего жадного взгляда. Димитрию казалось, что он настигнет и схватит ее, но вдруг его обогнала, чуть не перепрыгнув, белая в серо-пегих отметинах Милка Морозовой.

Так близки были они теперь от Димитрия, что он видел, как лисица прижалась к земле и сейчас же наскочил на нее Рамзай. Но не успел он ее взять, как перевернувшаяся в воздух белым клубком Милка впилась зубами в шею лисицы. Сейчас же настигли другие собаки. Красный кобель Святослава Михайловича, белая сука Морозовой, полово-серый кобель паныча широким кругом стали, оскалив щипцы (Щипцы — здесь, морды), распрямив правила (Правило — хвост у борзой охотничьей собаки) и часто дыша.

Сзади от кустов балки пестрою стаею доспевали гончие и за ними, стараясь обогнать их, скакал Винодей, крепко бил нагайкой по худым бокам рыжего донца и вопил хриплым голосом на собак:

— В стаю, в стаю!..

Сейчас же навалили охотники. Первою, что-то крича на скаку и не помня себя, мчалась на кровной кобыле пани Морозова. Ее полное, круглое лицо раскраснелось и блестело на солнце оживлением, волосы выбились из-под черного треуха и вьющимися прядями веяли надо лбом. Большие, выпуклые глаза сияли восторгом.

— Моя Милка!.. — кричала она, задыхаясь. — Милочка моя взяла лисицу!..

За нею доспел Морозов. Жирный жеребец его обливался потом и был под ремнями набора покрыт мыльными пятнами. Все также хлеща по бокам сытого ленивого Перина, отмахивающегося хвостом от ударов плети, подскочил Тебеньков и, слезливо моргая красными веками, вопил:

— Рамзаюшка! Что же ты, голубчик! Ведь ты всех упервил. Из-под тебя взяли!

Лисица лежала в толпе собак, притихшая под пастью Милки, и ее глаза были подняты кверху.

В это время подскакал Святослав Михайлович, а за ним паныч на потемневшем от пота и казавшемся розовым киргизе.

— Папа! — кричал он. — Там еще низом лисовин прошел.

— Не уйдет! — крикнул Святослав Михайлович и, соскочив с лошади, кинулся в самую стаю собак.

Он схватил лисицу за задние ноги. Красное тело, блеснув белою грудкою, взметнулось над стаей и глухо ударилось головою об землю. Что-то хряпнуло, и Святослав Михайлович поднес мертвую лисицу Морозовой.

— Ваша, Варвара Семеновна, — сказал он. Морозова, на шарахающейся от лисицы лошади, согнулась полным станом и погладила по спине лисий мех. Из пасти лисицы медленными тяжелыми каплями текли алые рубины крови. Борзые стояли кругом и смотрели, махая правилами.

Винодей звал в рог. Иоська подбивал собак. Тут Иоська увидел Димитрия и подъехал к нему.