4

Евгения Александровна приехала в Мохово за неделю до родов дочеќри. По настоя-нию ее Иван отвез Светлану в районную больницу. Мать осталась там при ней.

Родился сын, как и предполагала Марфа Ручейная. На четвертый день Евгения Александровна попросила Ивана приехать за ними, уже за троими. Так в коринском доме появилась новая жизнь. Пришла Марфа Руќчейная. Тайно окропила мать и младенца свя-той водой. Сказала, что бы поменьше смотрели на него. На некрещеного младенца иной взгляд может навлечь и недуг. Передала крестик, сотворила молитву охранќную от порчи и сглаза. Евгения Александровна, увидев крестик на младенце не удивилась. Сказала до-чери:

— Ты ведь у нас не крещеная. Вот церковь у нас открылась. Приеќдешь с сыном, с сыном и примите крещение.

Светлана, растроганная, обняла мать, просветленно всплакнула, сказала:

— Я люблю тебя, мама. И Данилко, внук твой будет тебя любить. А дом наш здесь, в Мохове. Это еще в девичьем сне мне вещано. Будто тут когда-то я уже жила. И сыну судьбой жить на этой земле означено.

— Ну и благословит тебя Бог, доча, — ответила как-то уже смиренќно Евгения Алек-сандровна. — И на меня тут у вас умиление нашло.

Дмитрий Данилович не знал, как радоваться. Новый человек, младеќнец Корин, го-лос в доме подает. Вспомнил, как мать рассказывала о переживании дедушки Игната, ко-гда появился на свет он сам, Митя. Деда вот не подвел, и Данилка его, дедушку Дмитрия, не подведет. Дедушка Игнат был болен, когда родился Дмитрий. Сказал матери своеќго внука: "Ну вот, Анисьюшка, Божья милость на меня нашла. Радость ты мне принесла. Смертушка-то и не страшна, — слезу утер в старчесќком умилении. — Душой перейду в дере-вья в овиннике, ими и буду на вас всех глядеть. Радость своего отца, дедушки Данила при рождении Ивана, Дмитрий Данилович и сам переживал. Подсказал имя внуку в честь сородича, Ивана Дмитрича, одним из первых вписанных в коринский поминальник. И теперь вот появился Данило Иваныч в честь другого сородича. Опора большого мира — семья. Корины и держат ее как родниковую воду земля.

Евгения Александровна осталась при Свете на весь свой отпуск. Взяќла все в доме в свои руки, внося в него городской порядок. Пыталась было отговорить наречь внука Да-нилом. Но дочь, теперь уже Корина, урезонила мать. "Данило Иваныч — родовое имя Ко-риных. Данилы и Иваќны тут с супостатами бились за свою волю. Имя былинное.

Дмитрий Данилович ни в чем не противился сватье. Евгения Алексанќдровна невз-любила это слава "сватья", и он называл ее по имени и отчеству. В душе хвалил Светлану, что не больно поддавалась городсќким порядкам. Умница наша, говорил о ней. И все же переживал, что не будет уже в доме того, как было при Анне. Вместо лубяной зыбки на очепе — рессорная коляска. Данилка в ней и барахтался. То и дело глядели на часы, когда его кормить, когда спать укладывать. Часы у Кориных — сама природа: солнце, тени, свое чутье времени. Питание — молока парного вдоволь, когда малый отнимается от груди. А подрасќтет дитя — лакомство для него выдернутая морковка из грядки, брюкќва, репка, сорванный огурчик, помидор, яблоко. Зимой тоже все свое, заготовленное впрок. Грибы, ягоды лесные и огородные. Но что делать, новые деньки, новые игры. Одно беспокоило, чтобы чрезмерное ублажеќние парня, не убило в нем любопытства, упорства самого узнавать "почем фунт лиха". Если в детстве не залюбуешься травинкой — трудно привиться радованию всем живым вокруг тебя: растущим, бегающим, плаќвающим, ползающим, летающим. Все живет своей жизнью, лучи солнца, ветер, туман, дождь — у них тоже как бы свою жизнь, ты от них завиќсишь… Но эти опасения Дмитрий Данилович глушил в себе. Светлана с Иваном — не мы с Анной. В них, как вот сказал Старик Соколов Яков Филиппович, вошли новые души. Время такое подошло обновляться че-ловеку через свои души.

В раздумной грусти сама собой подступала тягость необъяснимая. Сватья уехала, а ему все виделось ее присутствие в доме. Помогал Светлане, но это было как бы не то, что самому хотелось сделать для внука. Все чаще в мыслях стала приближаться Татьяна. Смерть Анны отдалила было их друг от друга. Стеснялся встрече. Рождение Данилки за-ставило Дмитрия Даниловича по-иному взглянуть и на себя. В Татьяне виделось что-то Аннино. Анны сейчас и не хватало в доме. И прежде всего Данилке. Внуку был нужен взгляд бабушки, ее слово, ее руки, ласка природная коринская, идущая от всего, к чему ты причастен. И того таинственного осознания, что в крестьянском доме живет и бережет в тебе добрый хозяин, хранитель очага — домовой.

Заходила Марфа Ручейная, наведывала нового Корина. И странное дело, Данилко на ее голос поворачивал головку и улыбался, как улыбался бы бабушке Анне.

— Ты, милая, сама-то с ним побольше разговаривай, не гляди, что малый, невнятен, — подсказывала Марфа Светлане. — Песенку спой и скаќзочку проворкуй как птичка птенчикам своим. Ответится им на твое слоќво опосля. Смышленость от начала с ростом приходит. Говор ласковый тому в помощь. Одного меньше оставляй. Отцово и дедово слово ему тоќже надобно слышать. К миру людскому пусть так с пеленок и привыкает, чтобы его опосля не бояться.

1

От заботы о лесе, пусть и казенном, Дмитрия Даниловича ничто не могло отвлечь. Это была его мирская жизнь и он был в ней. Навалившиќеся неладом межсебяшные дрязги, поиссохли, как иссыхает дорожная грязь после слякотного ненастья. Но это все как бы внешнее, то что видится глазом. А нутро-то вот студит оледенелый ком, оставленный этими дрязгами. И как лед, не остывает враз под слоем неубранного мусора, так и сердце не сразу находит угомон, коли его надсадила людская стыль. Только вот дом, семья сына, внук оберегают силы и раќзгоняют ненастные раздумья. Но опять же это вроде защиты от уличной непогоды. Жить-то надо в людском мире. Ты плоть этого мира. И тебе без него, как и ему без тебя — не быть.

Толюшка Лестеньков уехал с Зоей в город, к ее родителям. Агаша съездила к ним, погостила у новой родни. Бабы подзуживали Сашу Прокуроќра: "Что-то, Александр Ильич, запропал. И видом не видно тебя эти дни. Не на свадьбу ли к Толику ездил?.." Говорили к Толиќку, а не к сыну. Ни сама Агаша, ни Анатолий Сашу отцом не признава-ли. Досужие языки и донимали ехидными намеками. А он безлико ухмыляќлся — что ему до бабских пересудов. Корню вот поднасолил, отвел дуќшу, поохладил себяшный пыл куркуля-единоличника.

Но сам-то "куркуль" и не думал отступать от того же Данилова поля. Считал его своим. Похвален был и начальством. Сухов вот, председаќтель Облисполкома, как к родне в гости приезжал. И Саша терзался. Впервые за многие годы начинали грызть раздумья: чего добился-то, досаждая Корню? Какая в том для себя-то польза. Ты уже там не нужен. Но это таил в себе. На людях бодрился, считая себя неустанным борцом за порядок и справедливость. Заглазно укорял Дмитрия Даниловича: "Один вот перед всеми выпячивается. Все вишь у него свое, хочет на особину жить. А коли колхозник, то и живи как все, по правде". Такие его высказы вроде и находили молчаливую поддержку у незлобивых завистников: "Оно знамо, живут ладнее тебя, но ведь трудом". Но это были мысли в себе, кому их скажешь. Саша-Прокурор оставался в памяти колхозного люда таким, каким, его запомнили когда он лютовал. И теперь по-прежнему все себе противников выискивал. Правда его злом и оборачивалась. В людском понимании правда — это, когда нет в тебе зависти и гнева. А Саша уже не мог мириться с "нетакими", кто осмеливался перечить ему. Но больно уж много стало этих "нетаких". Навлек вот на себя осуд даже смиренного дьяка Акиндия. Прилюдно, в веселом настроении, назвал его блаженным святошей. Дьяк Акиндий на это и изрек: "Стерплю я и такое твое слово, божий человек. Скверна-то и поотойдет от нас, коли не оторопимся в хуле. Тебе-то где уж быть блаженным мирянином, окажет ты". Стоявшие рядом опустили глаза, ожидая угрозных слов Саши. А за своей спиной Саша уловил скорбный вздох, невольно обернулся. Тетка Марья, прозванная Кроткой, обожгла его жалостливым взглядом. И Саша смолчал… Уходя из магазина, где случился этот разговор, уносил слова дьяќка Акиндия и вздох Кроткой Марьи, словно горячие уголья за пазухой. А вдогонку, ровно бы кто идущий следом, нашептывал: "Божий человек… Божий человек…" И пронзила мысль: вроде как умирающему все готовы ему все простить. Корень из жалости к тебе, божьему человеку, сносил и сносит хулу на себя, не отвечая местью. Старик Соколов, этот Сокќрат, при встрече приподнимает козырек кепки: "Мое почтение, Александр Ильич!.." Марфа Ручейная, давний свой гнев тоже сменила на жалость. Голову клонит при встрече, словно в молитве за окаянного… А те, кои были заодно с тобой и затылоглазничали, проходят не видя… Отчего вот он неуважаем у них теперь?.. А был ли уважаем? Авдюха Ключев тоќже жалуется на весь нынешний мир людской: "Отодвинулись от нас, Сашук. Где время-то наше, горячее лихое…" Но Саша Жохов, в отличии от Авдюхи Ключева, еще надеялся вернуться к прежнему себе. Мечтал пе-ребраться к Горяшину в другой район.