Отравленный вселившейся в него сатанинской ненавистью, Саша взял обрезок трубы, забытый Дмитрием Даниловичем, и пошел, крадучись к дому Корниных. Остановился у калитки и метнул, как разящее копье, через изгородь во дворик к березам. Словно бомбу подбросил, коя долќжна взорваться и порушить мир коринского дома… Но может порушить и не Корня, а самого Сашу. Но из омраченного ума и окаянного сердца этой опасности самим Сашей не осознавалось.

1

Вот и изошло на колхозный люд казенное повеление о начале массоќвой заготовки грубых кормов. Вроде немного и рановато, но — исполняй, указание изошло… Вывели тех-нику на клевера. Но как-то нехотя, без азарта, всего лишь для отчета… Не сенокос начали как священќную страду крестьянскую, а работу по указанию, названную косовицей.

Тут же вслед за колхозной заготовкой кормов, настала пора и своего сенокоса. На-чался он с неизменной опаской, с тревогой в себе. Вдруг да нагрянут, как бывало, упол-номоченные, и запретят. А то, что ты успел украдкой накосить "для себя", отберут для обеспечения общесќтвенного поголовья. И все же "неразрешенное" кошение для своей ко-роќвки, как утро заревое после сумерек, ободряет надеждой: проживем.

Первым делом зазвякали косы в своих овинниках. Участки за домом перед бывши-ми нагуменниками, так и продолжали называться овинниками. Затем все переместиться на лесные лужайки. Туда колхозный люд проќбирается как бы тайком. Начальство видит, но "закрывает глаза". И каждый раз из года в год ждется: будет нынче "укорот", или пронесет. Вошло уже в быт украдкой запасаться сенцом. Хотя какая украдка, кто о том не знал. Но оберегалось этой тайностью прежде всего само коќлхозное начальство. Если что, так и можно сказать: разрешать нам никто не разрешал, самовольно. Как иначе-то, без своей скотинины не проживешь. Но вот своя корова при своем дворе что приблудыш, лишена права быть при нем. Кажись бы всем ясно, что она кормилица не одного колхозного люда. А вот корм для нее собирай как белка грибки и ореќшки невидно и припрятывай. Это тебя и понуждает жить кривдой, вроде как чужаком на своей земле. По законам "свое" — не в законе, такого не должно быть.

И все же сенокос завлекал, не мог не завлекать тех же механизаторов. Пробуждал в них земную природную радость мужика-крестьянина. Заќпахи увядающей травы, ско-шенной по росе, охорошенный луг, словно ты сам после бритья. Лучи солнца, прони-кающие в каждую травинку, остаќются в ней для питания другой жизни. Это все осознает-ся не высказано и полнит тебя, оставаясь благодатью. Наружу выходит только горечи.

В звене Тарапуни не больно спорилось. Дмитрий Данилович с Лестеньковым се-нокосную технику отладили еще в прошлое лето. Для второго, Тарапуниного звена, кое-чего уже и не хватало. Новые косилки, изготоќ вленные второпях по обязательству, лома-лись, как пластиковые гребеќшки. Тарапуня набрасывался на шефов, присланных в колхоз как раз с того завода, где "пеклись" такие косилки. "Вот ваша работа…" И крыл почем зря работяг. Те отговаривались равнодушно, и даже с усмеќшкой: "Такого у нас не бывает, чтоб не ломалось. Но эти железки не — мы делали". Тарапуню это еще больше злило: "Все мы — не мы!.. А кто же мы — мычащее стадо в загоне?.."

Неделю стояло ведро. Тут уж повелительницей и "сельхозработного люда" вы-ступала сама природа… Крестьянина охватывает азарт, когда потрафляет ему природа, погожие деньки. От зари до зари он на лугу или а поле. И зимогор оживлялся и вдохнов-лялся, глядя как усердно старается мужик-жадюга. Теперь механизатор нарекается бор-цом-воином в битве за заготовку грубых кормов. Но не больно рвется к "святому бою-битве". Что ему сражаться, когда пустое время, а не наработанное тобой в расчет берется. Часы, проведенные в поле и оплачиваются тебе из колхозной кассы… Но все же он, "раб-отник", живет и трудится на той землице, на коей жили и трудились его деды-прадеды. И его вот она нет-нет да и зачаровывает своей тайностью.

Дмитрий Данилович вышел на сенокос в прежнем своем звене. Работа спорилась. К вечеру седьмых суток Старик Соколов Яков Филиппович заќподозрил перемену погоды. На другой день все уже были настороже. До полдня нещадно палило солнце. Старый скирдоправ усматривал в этом как бы добрый знак самого Светила: "Вот яро свечу перед грозой. А вы смотрите, не соблазнитесь". Глядя сверху на трактористов-механизаторов — Лестенькова и самого Дмитрия Даниловича, диктовал-командовал: Попроворней, попро-ворней ходите. Забирайте дальнее. Стал выклаќдывать скаты и верх скирды. На ребят, по-мощников своих, уже покрикиќвал: "Разбрасывайте, подхватывайте, выравнивайте, уми-найте, чтоб ям не было. Бегом, бегом ходите…"

Это уж как всегда водилось: чуть нахмурится за леском — с быстрого шага на бег переходи. Успеешь управиться, порадуешься и дождичку. На душе покой и рукам отрада. Ленивый несмышленый валух дважды одно и то же делает.

Повеяло сиверком. Это пока что Яков Филиппович уловил. Будто с самих небес шла ему тайная весть. И он пуще забеспокоился: "Поживей, пожиќвей, ребятушки. Не дре-мать, небо торопит".

За леском глухо уркнуло, будто самолет в дали пролетел. Это никем не расслыша-лось за гулом тракторных моторов. Сам Яков Филиппович это тоже скорее уловил по ка-кой-то вдруг наставшей тишине. И выкрикќнул тем, кто был внизу: "Гроза на носу, завер-шайте!.."

И вот в небе и на земле вдруг все изменилось. Замерло в затаившемќся ожидании какого-то свершения, настораживая все живое. Прошло еще какое-то время. И как разбой-ный черный флаг показалась тучка. Медленно стала приближаться, грозясь и заволакивая небо за леском. Уже при накрапе дождя и порыве ветра стогомет вскинул на самый верх скирды последний захват сена.

— Давай, давай, подгребай и подавай для прикрытия, — диктовал стогоправ. Главней его тут никого сейчас не было. В этом малом своем деле виделось большое: сытая скоти-на зимой и покой смиренного люда. И все — будто пожар большой потушили. Ветер унял-ся, пошел дождь, ливневый, шумный. И разом и для машин, и для люда покой. Все вокруг возрадовалось благому действу, умиротворилось. Небо сблизилось с землей. С него струилась с умиряющим звоќном живительная сила. И эти звуки небесные входили покоем в сидевќших под скирдой сенокосников. Этот покой полнее других ощущал в себе Старик Соколов Яков Филиппович и Дмитрий Данилович. Он входил в них вещим знаменьем торжества жизни. И как бы для того, чтобы и другие это очувствовали, на краю неба, там, где дождь уже прошел, в лучах солнца изогнулась радуга. Концы ее упирались в лоно земли и поили ее живительным светом. На чистом лугу, как бы во искупление неподоб-ных действ, омывались дождем два трактора. Они казались тут чужими пришельцами, не нужными ни дугу, ни человеку. И как бы спрашивалось: зачем и кому понадобилось ко-режить землю мертвым железом, враждебным природе. На эти мысли наводила и радуга небесная, освещенный дожќдем дуг, скирда сена, пахнущая ароматом цветов. И одно лишь железо чем-то тревожило хлебопашцев, мужиков-крестьян. Оно брало верх над ними, по-велевало. И порой казалось, что толкало к бездне, соблазняла властью над самой землей. Это навеивалось Старику Соколову тайностями природы. Но как о том передал занево-ленному и олукавленному люду. Веры этому высказу не будет. К вере дорога через осоз-нание и претерпение мирского недуга в себе. Через одоление скорби указан путь к едине-нию с Божественным миром. В такое единение Яков Филиппович, Коќммунист во Христе, и был уверован провидчески. Вот скирда сена — это живое для живого, сложена во благом труде. А неживое в стороне. Но и без него тоже нельзя. И надо, чтобы только радетелям оно служило.

— Сено это вот и зимой свежим лугом пахнуть станет, — сказал он смиренно, под-правляя клок его под низ скирды. — Гроза-то вот над болотом прошла, нас краем задела… — И предрек как неизбежное, и потому сказанное с легкостью: — На недельку заненастит. — И тут же спросил Дмитрия Даниловича: — Как вот эти дни будешь косить. В нагуменнике оно бы и ладно траву проветривать и сено сушить…