Вместо Тавриона заговорил Деметрий из Фар, сегодня хмельной менее, чем остальные.

— Почему смерть нелепа? Мудрецы уверяют, что она преисполнена великого смысла.

— Да, суть смерти, но не ее обличье. Иная смерть трагична, иная горька, бывает, смерть вызывает равнодушие окружающих, случается ей быть и нелепой.

— Это как?

— Смерть Пирра. Разве не нелепа была смерть Пирра, сраженного камнем, который бросила старуха?

— Говорят, это была Деметра!

Александр, человек прагматичный до цинизма, засмеялся.

— Ну конечно! Разве можно было признать, что великий воитель Пирр был сражен дряхлой старухой! Потому-то эпироты сказали, что это была богиня, а аргосцы из желания возвеличить свой город поспешили с тем согласиться. Правда, совсем уж солгать они не смогли, ибо многие видели ту самую Деметру — мегеру с седыми волосами; они сказали, что Деметра направляла руку старухи. Это удовлетворило всех, и нелепая смерть вдруг обрела почти божественный смысл! А в ней, этой смерти, не было ничего божественного! Нелепая, глупая, недостойная смерть! Герой, известный всему миру, настоящий Ахилл обрел конец, достойный разве что злословного Терсита!

— Он получил то, чего добивался! — с неожиданной злобой вставил Арат. — Все, жаждущие войны и разрушения, умрут столь же страшно и нелепо! Все! Ни для одного из них смерть не придет прекрасной девицей, увенчанной цветущими лаврами; она будет омерзительна, дрябла, стара! Она прилетит камнем, размозжающим голову, стрелой, пробивающей легкие, мечом, вспарывающим чрево! Я вижу ее! — прохрипел сикионец.

Филипп с улыбкой внимал бреду старца, но улыбка царя была натянутой. В последнее время отношения царя македонян и вождя ахеян заметно охладели. И виной тому был Филипп. Мало того, что он безжалостно разорял земли эллинов, в том числе нередко и ахейские, Филипп нанес еще и личное оскорбление Арату. Он зачем-то — зачем не знал сам — соблазнил Поликратию, жену Арата-младшего. И ладно была б та Поликратия достойна красотой или иными качествами, а то ведь была она уродиной, на какую польстился бы разве что изголодавшийся в долгом походе пельтаст, да вдобавок к тому и шлюхой. Филипп поигрался с ней несколько дней, а потом протрезвел и бросил. Но с тех пор младший Арат отказывался видеть царя македонян, а старший был сух с ним.

Но Филипп улыбался. Царь должен уметь улыбаться. Лишь такой царь, умеющий улыбаться, может считаться могущественным и великим. Лишь такой…

И потому Филипп с улыбкой — натянутой гримасой — произнес:

— Что-то мы сегодня чрезмерно возбуждены! К чему спорить, хороша ли, дурна ли война? Человеку не изменить предначертанного богами. Раз боги установили так, что человек решает право на силу и власть через войну, быть посему. И мы не в силах что-либо изменить. Я предлагаю закончить этот нелепый спор. Давайте-ка лучше спать. Вино и ночь порой порождают черные, дурные мысли, солнце и день развеют тоску. Я буду рад видеть вас завтра, друзья!

Сотрапезники царя начали подниматься. Отвешивая поклон, они один за другим оставляли царский шатер. Задержался лишь Таврион, которому царь что-то шептал на ухо. Никто не заметил этого, разве что Деметрий из Фар, оглянувшийся у самого выхода. И ему показалось, что Филипп указывал глазами на место, где только что сидел Арат. Показалось…

Деметрий не любил Арата, но был благороден. Он знал, что за тип Таврион, с душою черной, как у змеи. Он знал, что Таврион способен на все, на любую подлость. И Деметрий решил, что стоит предупредить Арата. Завтра же предупредить. Деметрий решил, но не сумел этого сделать…

Наутро он отправился объезжать посты. Утро было росистым, и резвый конь оставлял темную дорожку следов на серебристой траве. Деметрий скакал вдоль стены, кивая приветствующим его воинам и размышляя о том, о чем никогда прежде не задумывался: о войне, о смерти, об этом росистой траве. О смерти…

И в этот миг смерть настигла его, смерть нелепая, как любая смерть, что приходит не ко времени. Она больно толкнула в шею 5-футовой стрелой и сбросила сильное тело с коня.

Возможно, падая, Деметрий успел подумать: «Ах, какое высокое чистое небо». Возможно, ибо небо и впрямь в это утро было высоким и чистым. Возможно, нет…

Ни один ваятель так и не удосужился создать портрет Деметрия из Фар, ни один историк так не удосужился написать историю жизни Деметрия — быть может, самого яркого авантюриста своего времени. Эта эпоха была щедра на великие личности. Она породила Ганнибала и Сципиона, Антиоха и Фабия, Филопемена и Марцелла. Но авантюры ей явно недоставало. Ведь даже Ганнибал с его дерзким переходом через Альпы не был авантюристом: он рассчитывал каждый свой шаг и был ответственен за каждое свое слово. И проиграл не потому, что перешел в своей дерзости грань риска: просто на пути его стала совершеннейшая государственная машина, пытаться состязаться с которой человеку, пусть даже сверхгениальному, было равно, что уподобиться Дон Кихоту, враждующему с ветряными мельницами. Ведь даже Антиох, дерзнувший повторить путь Александра, был далеко не безрассуден в своем предприятии, лишь на первый взгляд кажущимся авантюрой; ведь имея превосходное, испытанное в боях войско, он соперничал с царствами, обленившимися за полвека спокойствия, чьи армии либо исполняли полицейские функции, либо с легкостью побеждали соседей, совершенно неспособных к сопротивлению.

Нет, ни Антиох, ни Ганнибал не были авантюристами. А вот Деметрий из Фар был. Он пиратствовал и воевал, он смирялся и изменял, он знал победы и поражения. Он не имел четкой жизненной цели. Похоже, ему доставлял удовольствие сам процесс сотворяемой на его глазах истории, тот неистовый круговорот событий, что приходил в движение и по его воле. Ему доставляла удовольствие сама жизнь, полная опасностей и приключений, жизнь, позволявшая рассчитывать на то, что исход ее будет своевременным — не доводя до больничной палаты, протертой каши и сонной сиделки.

Деметрий из Фар, авантюрист из авантюристов, не замеченный ни историками, ни ваятелями, ушел вовремя.

Признаться, за время работы над книгой я успел влюбиться в этого героя, невольно импонирующего своей энергией, дерзостью и даже непостоянством. Если хорошенько задуматься, непостоянство импонирует, ибо в постоянстве есть привкус повседневности, обыденности.

Мир любит непостоянных героев, и Деметрий был именно таким — коварным, даже лживым, но при этом отважным и благородным. Увы, во все времена смерть прежде всего искала отважных и благородных.

И потому она не позволила властителю Фар оставить мир по собственной воле. Она исторгла его душу грубой рукой, ибо именно души подобных людей питают смерть.

Как бы там ни было, смерть пришла. Смерть в облике громадной хищной стрелы. Вот так — один миг — и одним авантюристом на свете стало меньше. Одним авантюристом…

Солнце настойчиво пробивалось сквозь обвивавшие крышу виноградные лозы. Там, между этими лозами чирикала какая-то пичуга. Весело и задиристо чирикала…

Филомела, сидевшая на парапетике, огораживающем небольшой бассейн, подняла голову, пытаясь разглядеть певунью. Но птичка, словно испугавшись чего-то, примолкла. Филомела грустно вздохнула. Сердце ее терзали противоречивые чувства.

Два года минуло с тех пор, как она стала женой купца Эпикома. Целые два года! Филомеле понравилось быть женой. Эпиком отдал под ее власть все хозяйство. Вернее большую часть работы по дому исполняли слуги: два раба и две рабыни, но Филомела вместе с матерью мужа, бабушкой Гермоксеной приглядывала за ними. Это наполняло жизнь смыслом, какого не было прежде. Теперь Филомела чувствовала себя нужной.

Быть может, за это она и полюбила со временем Эпикома. Точно, точно, полюбила! Ее сердце билось неровно, когда крепкие руки мужа обнимали тонкую талию, а в груди все дрожало от счастливого волнения.

А Эпиком души не чаял в своей юной супруге, заваливая ее подарками: нарядами и драгоценными безделушками. Обновив к свадьбе дом, он не остановился на этом, считая, что его супруга и наследники достойный лучшего жилища. Летом он вывез жену и мать в небольшую пригородную усадебку, и пока те жили там, рабочие перестроили дом Эпикома, да так, что женщины, вернувшись, не узнали жилища. Дом был расширен, посреди дворика появился настоящий бассейн, выложенный крупным песком и облицованный по парапету мраморными пластинами. Вдоль дворика были установлены колонны, а перед комнатой с очагом появился довольно внушительных размеров портик. Не остался без внимания и андрон. Взяв молодую красивую жену, Эпиком чаше стал зазывать в дом гостей и, не желая краснеть перед ними за скупость, ведь дела его шли хорошо, приказал переделать залу для пиршеств. Здесь установили большие, чем прежде, размером ложа, которые покрыли дорогими коврами. Пол между ложами был выложен мозаикой из диких камушков и смотрелся необычайно нарядно. Ради всех этих переделок Эпикому пришлось пожертвовать частью помещений и, чтобы компенсировать эту недостачу, он надстроил над северной частью дома второй этаж, где были устроены спальни для него, жены и не рожденных еще детей. Да, нельзя не сказать, что дом был заставлен новой мебелью, дорогой и красивой, были куплены новые сундуки и даже обновлена статуя Гермеса, что стояла в молельной комнатке.