И началась потеха! Гиппократ с Эпикидом, мужи искушенные и на дело быстрые, обвинили проримскую партию в намерении капитулировать перед Римом. В ответ их под благовидным предлогом выслали из Сиракуз. Два мужа, искушенных и на дело быстрых, начали нападать на владения римлян. Вот уж кому было не занимать энергии. Если ганнибаловы офицеры в Италии только и могли, что без толку маневрировать и терпеть поражения от римлян, если Гасдрубал и Магон Баркиды в Иберии не могли даже сформировать армии, способной противостоять войску Сципионов, то Гиппократ и Эпикид действовали решительно и дерзко. Они потерпели политическое поражение от своих многочисленных соперников, значит следовало перевести противостояние на иной уровень. Рим должен был ввязаться в войну против Сиракуз, а там будь что будет!

Братья добились своего. Марцелл обрушился на Леонтины и захватил город, правда, карфагенские эмиссары успели благополучно удрать. В пути они повстречали шедший на выручку Леонтинам отряд сиракузских наемников и поведали тем о резне, какую римляне устроили в захваченном городе. Солдаты Марцелла и впрямь не больно-то церемонились, насилуя и грабя, они перебили всех перебежчиков-италиков, перешедших на службу к сиракузянам, но, право, рассказ Гиппократа с Эпикидом был уж слишком красочен. Мало того, они молили наемников о защите, и те не могли отказать в столь лестной их сердцу просьбе. Сначала на сторону ганнибаловых эмиссаров переметнулись критяне, прежде служившие у римлян и потому ничего хорошего от Марцелла не ждавшие, а потом и все остальное войско.

Наемники повернули обратно. Знать пыталась не допустить бунтовщиков в город, однако чернь была на стороне Гиппократа и Эпикида. Одни за другими отворились все шесть ворот Гексапил. Бунтовщики были впущены в город и овладели им.

Все те, кто пытались противиться, пали под ударами мечей и копий наемников. Город единодушно принял решение о переходе на сторону Карфагена.

— Да здравствует Ганнибал! — кричали сиракузяне, чья неприязнь к римлянам усиливалась прямо пропорционально приближению римских манипул к Сиракузам. — Да здравствует! Да здрав…

И осеклись.

К стенам Сиракуз подошел Марцелл…

В Пелопоннесе нет городов, более укрепленных, чем Коринф и Мессена. Первый издревле считался лучшей из греческих крепостей, ни одному завоевателю даже в голову не приходило штурмовать расположенный местный акрополь — Акрокоринф. Мессена ж, основанная победоносным Эпаминондом, — коему впоследствии благодарные мессеняне отлили статую из железа, прочнейшего из металлов, — была заложена с таким расчетом, чтобы быть укрепленной самою природой. Город возвели вокруг священной горы Ифомы, какую в свое время двадцать лет безуспешно осаждали спартанцы.[76] Гора эта настолько господствовала над окрестной равниной, что и просто взобраться на нее было нелегко, окруженная ж стеной, она сделалась неприступной. Деметрий из Фар давно уговаривал Филиппа, царя Македонии, занять Мессену.

— Коринф и Мессена — два рога Пелопоннеса! — жарко доказывал Деметрий, и в глубоких черных глазах его пылал огонь. — Кто будет иметь эти рога, без труда овладеет быком. Ты имеешь Коринф, возьми ж и Мессену — город с изваянием Эпаминонда, и тогда Эллада падет к твоим ногам, и ты добьешься того, что не удалось ни Филиппу Одноглазому, ни самому Александру!

Царь слушал, но не говорил ни да, ни нет. Он не привык принимать быстрых решений, считая их скоропалительными, а саму скоропалительность — свойством, не приличествующим царю. Обыкновенно Филипп долго слушал, долго думал и долго запрягал. И даже Деметрий, известный своей энергией и даром убеждения, не мог подвигнуть Филиппа на решительные действия.

Вот уже несколько лет Деметрий из Фар, лишившийся царства, был в числе ближайших друзей царя, пользуясь влиянием не меньшим, чем Арат, Таврион или Ксенофан, недавно, к несчастью, попавший в руки римлян. Деметрий давал советы, Деметрий сражался, Деметрий пировал подле Филиппа. И все эти годы Деметрий жаждал лишь одного — вернуть свое царство и отомстить римлянам, которых он после потери родных Фар возненавидел. Филиппу было известно об этой ненависти и потому, когда Деметрий заводил речь о Мессене, царь подтрунивал над бывшим пиратом.

— А почему бы тебе не подумать об Иллирии? Ведь, кажется, самое время. Римляне застряли в капкане, устроенном для них Ганнибалом, и не скоро вырвутся оттуда!

На это Деметрий, муж буйный, порой даже вздорный, но благоразумный, когда речь заходила о большом деле, отвечал:

— Да, я печалуюсь об утрате царства, но не хочу, чтобы и ты утратил свое. Будучи благоразумны, мы способны обрести многое, в противном случае мы можем потерять последнее. Римский волк уязвлен, но от этого он опаснее, чем прежде. Если уж и враждовать с ним, то надо разить наповал, а не дразнить его слабыми укусами. Потеря Пелопоннеса для Рима страшнее потери Иллирии, так как в этом случае римляне рискуют лишиться своих единственных союзников здесь — этолийцев, и тогда уж им неизбежно придется воевать сразу на два фронта.

Но Филиппу эти доводы казались слишком уж мудреными. Он всегда внимал лишь своим рассуждениям и, будучи медлителен, был еще и горяч, странным образом соединяя в себе два этих противоположных свойства. Его не интересовали лживые, неверные во вражде и дружбе греки, Филиппу хотелось померяться силой с Римом, ему хотелось славы Александра, новых царств. Пелопоннес был слишком ничтожным куском земли, чтобы зваться царством. Италия, на худой конец полная власть на Балканах — вот чего жаждал Филипп. И потому его упорно тянуло в Иллирию — туда, где уже укрепился одной ногой Рим, туда, откуда Рим намеревался шагать дальше.

— Нет, сначала мы вернем твое царство, друг Деметрий! — Филипп улыбался и панибратски хлопал бывшего пирата, годившегося ему в отцы, то по одному, то по другому плечу.

В ответ Деметрий пожимал этими самыми, могучими плечами, давая понять, что не хочет более спорить.

Первая попытка вернуть Иллирию была предпринята Филиппом уже весной после известия о катастрофе, постигшей римлян под Каннами. Со ста кораблями Филипп отправился к Иллирии, но, прослышав о том, что навстречу идет римский флот, постыдно бежал. Никакого флота на деле не было, дозорные Филиппа заприметили в море несколько одиноких кораблей, высланных на поиски карфагенских судов, какие могли быть отправлены к Ганнибалу.

Этим бегством, о каком стало известно, Филипп насмешил всех: от римлян до этолян. Дабы смыть позор, Филипп задумал начать большую войну против римлян. Он направил посольство к Ганнибалу, а сам в ожидании ответа, решил напасть на земли, союзные Риму. По молодости был он крайне честолюбив и чрезмерно самоуверен, мня себя новоявленным Александром. В море Филипп, дабы вновь не насмешить мир, выйти не рискнул. Построив с сотню бирем, он спустился по реке Аой и нежданным подступил к Аполлонии. При нем были лучшие полки и лучшие генералы. Македонские пельтасты живо разорили округу, но толку от этого было мало. Аполлонийцы затворили ворота и отсиживались за стенами. Но неудача не обескуражила Филиппа.

— Ладно! — бодро заявил он. — Возьмем древнее царство Пирра. С такими парнями да не взять! Да с ними весь мир можно завоевать!

Парни и впрямь были бравые, и числом их было немало: пельтасты постарались на совесть. Предвкушая добычу, войско устремилось к соседнему Орику, какой, к радости царя, сразу же пал.

Филипп торжествовал. В своих мечтах он уже видел себя господином Эпира, Иллирии, а потом и всей Эллады. А потом…

А потом появился Марк Валерий Левин. Этого самого Левина, друга Сципионов, римляне посадили блюсти Балканы и не допускать появления оттуда македонян. В ранге претора Левин сидел в Брундизии, куда и явились беглецы из Орика.

— Филипп-македонянин и с ним Деметрий из Фар разорили наш город! — пожаловались гонцы.

— Рим примет меры! — ответил Левин.