— Что ж, сегодня должна решиться сама наша судьба. Сегодня должно решиться все! — сказал Ганнибал соратникам.

Едва светало. Пунийские стратеги сошлись у палатки своего предводителя, дабы выслушать последние приказания. План битвы был намечен заранее. Каждый знал свое место и то, что ему предстоит делать. Каждый был посвящен в мельчайшую подробность замысла и знал, что будет, если замысел этот провалится. Стоя толпой перед Ганнибалом, генералы внимали его речи. Она была кратка, зажигающа, яростна.

— Друзья! — сказал Ганнибал, ибо собравшиеся были не просто соратниками, но и друзьями, собратьями по ратному ремеслу. — Сегодня должно решиться все. Варрон выведет войско на битву. Если же он не сделает это, мы нападем на малый лагерь врагов и вынудим их дать нам сражение. Более подходящей возможности нам не представится. Врагов больше, все мы знаем это. И они это знают. Они сильны, умелы и ожесточенны. На их стороне ярость, что присуща волчице, защищающей свое логово. На их стороне сила единства сограждан. Мы лишены всего этого. Мы бьемся на чужой земле, ища мести и славы. Если что-то и вселяет мужество в сердца наших воинов, так это не любовь к отчизне, а жажда наживы да забота о собственной шкуре, ибо каждому ясно, что в случае поражения мало кому удастся уйти живым с этой равнины. Смерть — вот лучший удел для проигравших. Кому же не повезет, обречены на вечное рабство. Но речь не о них…

Ганнибал сделал паузу и поднял руку, словно речь его была адресована на полутора десяткам генералов, и без слов понимавших все то, о чем говорил Ганнибал, а всему войску, каждому из пятидесяти тысяч солдат, что в этот миг заканчивали последние приготовления к битве. Одни из них торопливо дожевывали приготовленный на скорую руку завтрак, другие на всякий случай правили и без того остро отточенные клинки и наконечники копий. Ганнибал и впрямь обращал свои слова ко всем им: ливийцам и нумидийцам, иберам и галлам, чьих лиц он не помнил, чьих имен не знал, но кто знали и помнили его, своего вождя, лишь от которого зависело, что ждет впереди — победа иль смерть. Победа… Победа!

— Лучшее, что ждет проигравших — смерть! — хрипло выдохнул Ганнибал. — И потому я не стану говорить о поражении. Я требую от вас победы! Победы и ничего другого! Мы не имеем права проиграть, ибо за нашими спинами нет стен, за которыми мы могли б укрыться, позади нет арсеналов, полных оружия, и толп крепких юношей, готовых занять место павших. Мы можем рассчитывать лишь на свои силы. Мы или они! Иного выбора у нас нет!

Пуниец умолк, замерши с поднятой вверх рукой. Он словно думал, о чем еще сказать в эту минуту, когда все уже было ясно без слов. Он много думал в последние дни, и думы эти были нелегки. Ганнибал понимал, что настал тот самый миг, миг истины, когда должно решиться все, когда станет ясно, кто же одержит верх: его гений и жажда мести или добродетели и мощь Рима. Все… И Ганнибал не без страха ждал этого мига. Сегодня ночью он не спал вовсе, терзаясь сомнениями. Он пребывал в их власти еще и сейчас. И потому он умолк, пугая всех своим молчанием.

Смущенные внезапной паузой, стратеги переглянулись. На сердце каждого из них также было неспокойно. Неспокойно… Разве что Махарбал, уже хлебнувший неразбавленного вина… Махарбал, старый вояка, предпочитавший долгим речам кровавую рубку, браво сказал, внося успокоение в сердца сотоварищей:

— Конечно мы, а не прямоносые! О чем тут говорить?

— Мы! Мы! — поддержали сразу в несколько голосов брат Магон, Гасдрубал и Ганнон, ганнибалов племянник.

Ганнибал посветлел. Глубокие морщины — порождение тревоги и тяжких дум, мучивших его, разгладились.

— Я верю в вас! — сказал он. — Поверьте же и вы в себя. И донесите эту веру воинам! Мы победим! Мы не вправе проиграть!

Тут, если верить историку, Ганнибал заметил, что Гисгон, его адъютант, не слушает его, а, залезши на чурбан, пытается рассмотреть, что творится за частоколом, где в седой дымке сходятся на битву римляне. Губы Ганнибала тронула усмешка.

— А знаешь, Гисгон, — хитро начал он, — есть вещь еще более поразительная, и ты ее проглядел.

Гисгон смутился и прыгнул на землю, сразу сделавшись на полголовы ниже Ганнибала.

— Какая же? — откликнулся он, скрывая неловкость.

— А та, что среди этого множества людей нет ни одного, которого звали Гисгоном!

Дружный смех генералов покатился по земле, эхом отзываясь в сердцах воинов, ободряя робких и воодушевляя отважных. Генералы гоготали — в полную глотку, а, значит, вовсе не грозна бесчисленность врагов; значит, Пуниец знает, где сокрыта победа.

Лица выражали задор, извлеченные из ножен мечи рассекали взволнованный воздух, хохот сменялся криком — яростным, торжествующим, пугающим римлян эхом — далеким, раскатистым.

Как же к месту ты, смех перед битвой, продлевающий жизнь не на мгновенья, а на годы, порой на целую жизнь!

И генералы хохотали, широко разевая окаймленные диким волосом рты. И язвительный, набравшийся перца от среднего брата Магон, ломая басок, кричал:

— Ха-ха-ха, Гисгон! Не прогляди глаза. А не то позабудешь, где меч, и мы опоздаем к обеду!

Захохотали еще пуще. Так, со смехом и садились на коней, отправляясь к полкам. Махарбал и Газдрубал повели к реке гиппархии нумидийцев и иберов, Ганнон — ливийцев, Магон — галлов и иберских наемников.

Солнце еще робко цеплялось первыми лучиками за врезающийся в гладь Адриатики берег, когда полки Ганнибала ступили в молочно-теплые воды Ауфида. Развеселившиеся солдаты со смехом преодолевали речушку, редко когда доходившую им до пояса и занимали место на противоположном берегу. От обоих римских лагерей доносился рев труб. Римляне также начинали приготовления к битве…

Они пробудились чуть позже врагов. Верный оруженосец поднял Варрона. Слуги помогли консулу облачиться в панцирь, выкованный из цельного куска прочнейшего железа. Искусные кортонские оружейники отделали панцирь тонкой чеканкой, изобразив на груди ужасный лик Горгоны, а на спине — ликующую Минерву. Бедра прикрыла юбка из стальных полос, голову — посеребренный шлем. В таком виде — полностью готовым к битве — нашел Варрона его товарищ по консульству Эмилий Павел. Патриций был бледен, под глазами чернели круги, словно Павел провел бессонную ночь.

— Ты все же намерен дать битву?

— Да, — ответил Варрон, чуть заметно усмехнувшись. Павел был облачен в полное боевое снаряжение, значит, у него было мало по поводу намерений коллеги. — Глупо упускать такой шанс. Сегодня Ганнибал сам избрал местом сражения ровное поле, а, значит, у него не будет возможности устроить ловушку. В равной битве мы не проиграем.

— А конница? Думаешь, он случайно выбрал для битвы место, где есть простор для конницы?! — загорячился Павел.

— Что ж, у нас тоже есть конница. Она уступает вражеской числом, но не уступает отвагой. Она продержится ровно столько, сколько потребуется легионам, чтоб раздавить жалких наемников. Когда же неприятельские всадники развернутся, чтоб ударить нам в спину, все будет кончено. Им лишь останется покинуть поле битвы и признать свое поражение.

Лицо Павла выразило раздумье.

— Но тогда нам нужно растянуть крылья войска, чтобы коннице было труднее их охватить.

— Напротив, мы сожмем легионы в бронированный кулак. Восемь пальцев, стиснутые воедино! Такой кулак прошибет любую стену! И хватит тратить время на разговоры! Ганнибал уже нас заждался!

Лязгая доспехами, Варрон выбежал из палатки. Его приветствовали легаты и трибуны. Консул на ходу отдавал приказания. Затрубили трубы — большие причудливо выгнутые буцины. Знаменосцы подняли орлов и сигнумы. Поскакали всадники, ударили в землю подкованные гвоздями калиги. Тысячи и тысячи римлян стройными рядами шагали навстречу смерти. Шли те, кто были отмечены почетным званием консулов в прежние годы, шли сенаторы, числом почти сотня, скакали на добрых конях богачи из сословия всадников, мерно ступали рядовые квириты: земледельцы, ремесленники и торговцы — числом не счесть. Бок о бок с римлянами шли италики: из Капуи и Фрегелл, из Нолы и Аускулума, из Кум и Перузии.