— А с чего ты решил, что я собираюсь воевать с северными варварами? — перебил советника император.

— Но разве стена…

— Стена есть свидетельство моего миролюбия, свидетельство того, что я не хочу воевать с ними. Если бы я хотел войны, я призвал бы к себе Мэн Тяня и поручил бы ему сформировать полки, направляющиеся в степь. Разве я говорил об этом?

— Нет, повелитель.

— Разве я хочу войны? — Ши-хуан не дождался ответа и протянул: — Нет… Я не хочу. Я не люблю степь. Там садится солнце, там Смерть. — По лицу императора пробежала мрачная тень. — Я не хочу Смерти. Мы должны отгородиться от нее. Мы построим стену, и Поднебесная будет избавлена от Смерти.

Ли Сы знал о том ужасе, какой испытывает Тянь-цзы, размышляя о собственной смерти. Потому он не стал спорить, а просто сказал.

— Государь, би чжу только-только стали досыта есть, купцы едва наполнили кошели серебром, нужным им для торговли, ремесленники едва накопили припасы для производства одежды, обуви, оружия и земляных орудий. Мы разорим их, если начнем строить стену.

— Разорим?

Ши-хуан вопросительно посмотрел на евнуха Чжао Гао. Тот, подумав, кивнул. Лицо императора стало кислым, плаксивым.

Нет, они, его верные слуги не желали, не могли понять, что стена была лишь следствием страха — великого страха императора перед Смертью. Не желали…

Нервно комкая тонкий шелк, прикрывающий чахлую грудь, Ши-хуан закричал:

— Мы будем строить эту стену, чего бы это нам не стоило! Я так хочу! Я!

— Да будет так, повелитель! — поспешно закричал Чжао Гао. Низко кланяясь, он увлек за собой Ли Сы, не позволив тому вымолвить больше ни слова.

Тем же вечером гонец доставил донесение от Мэн Тяня, сообщавшего, что варвары прорвались через Великую стену и, преследуя отступающую пограничную армию, рассеялись по долинам бывшего княжества Чжао.

Император Ши-хуан больше не ликовал. Ли Сы больше не улыбался. Мириады черноголовых оставляли свои жилища и спасались бегством под укрытие стен городов. Эпоха невиданного расцвета Поднебесной близилась к концу…

Сардон — никчемный кусок земли к западу от Тиррении. Островок давно обжит людьми, но все еще дик и неустроен. Плодородные почвы здесь нередки, но земля возделывается дурно и добрых урожаев почти не дает. Кроме того, здешние горы кишат дикарями, прозываемыми диасгебами. Некогда эти дикари населяли весь остров, но со временем были оттеснены с равнин переселенцами и укрылись на горных вершинах, откуда совершают набеги на земледельцев. Еще дикари охотятся на мусмонов,[52] диких коз, чьими шкурами торгуют с жителями равнин, когда не совершают набеги. Шкуры этих коз — главное богатство острова.

Что еще? Местность здесь нездорова: воздух тяжелый, вода дурная: люди часто болеют всякими лихорадками. Чтобы не заболеть, нужно пить несмешанное вино — много вина: только так убережешься от заразы. Вот Квинт Муций, явившийся на смену Авлу Корнелию, не следовал этому совету и слег, страдая от жара и поноса. Не вовремя слег, ибо неспокойно стало на острове. Неспокойно…

Канны — катастрофа смутила сердца не только италиков, но и союзников Рима за пределами Италии. Не стал исключением и Сардон, островок никчемный, но зато оброненный богами всего в каких-то шестидесяти милях от Тиррении. Кораблю нужно всего полдня, чтобы при попутном ветре доплыть от Карал до Остии. Потому-то римляне прибрали Сардон к рукам, прогнав с острова пунов. Карфагеняне ушли, но память о них осталась, и память добрая, так как Ганнибалы, Гамилькары и Ганноны относились к сардам не в пример лучше, чем Марки, Луции и Гнеи. Карфагеняне довольствовались небольшой данью, римляне ж драли по полной программе; пунийцы довольствовались тем, что держали на острове небольшой гарнизон, Рим разместил здесь целый легион наглых, жадных до поживы вояк. Сарды мирились с этим, но как только италийские равнины огласил топот резвых нумидийских коней, горделивые сардонские аристократы подняли голову.

— Сколько можно терпеть!

— Мы — не бессловесные твари!

— Долой Рим!

Сначала этот призыв был выкрикнут вполголоса, затем, осмелев, его стали повторять все чаше, и, наконец, Гампсихора, муж первый среди первых, объявил на собрании вождей племен паратов, соссинатов, баларов и аконитов.

— Римляне должны уйти! Настало время вернуть Сардон под власть его коренных обитателей, нашу власть!

Гампсихору поддержал всюду сопутствовавший ему советник — мужичок верткий, с глазами быстрыми, цепкими, и бородой, витой из темных колечек.

— Сардон должен принадлежать сардам. Карфаген поддержит вас в этом!

Карфаген…

— Славься, Карфаген! Славься Ганнон, доблестный муж!

Ганнон, мужичок верткий, ловкий лазутчик, искусно разжигавший ненависть сардонцев к Риму, прятал свои быстрые цепкие глаза и ухмылялся в бороду, витую из темных колечек. Карфагенские эмиссары были самыми искушенными…

Сардон забурлил, готовый по первому же сигналу выплеснуть ненависть на римлян. Сардов было много, римлян мало, но Гампсихора не обольщался этим неравенством сил, ибо знал, что в бою один римлянин стоит десятка баларов иль аконитов, которые вместо доспехов носили куртки из мусмоновых шкур, прикрывались тростниковыми щитами, обтянутыми все тем же мехом, а в качестве оружия использовали дротики да дрянной выделки мечи. Гампсихора был человеком практичным. Он не стал полагаться на доблесть и умение сардонского воинства, а послал за помощью в Карфаген. Ганнон сел на корабль и отправился в родной город, где сенаторы, в упоении от побед Ганнибала, как раз размышляли нал тем, где бы разжечь новую войну против Рима. Выслушав послов Гампсихоры, карфагеняне возликовали.

— Разве можно найти более удобную базу для атаки на Рим?! Мы зажмем их сразу со всех сторон: из Апулии, с Сицилии, а теперь и с Сардона! Да подарит Ваал-Хаммон погибель Риму!

Решили собрать еще одно войско — для захвата Сардинии. Дружно решили. Возражал разве что старик Ганнон, враг всех Баркидов. Ганнон вновь и вновь поднимал голос против губительной войны.

— Не стоит усугублять обиду, нанесенную Ганнибалом, сыном дерзкого Гамилькара Риму! Иначе нам точно не быть прощенными!

— Заткнись, трус! — кричали в ответ преисполненные воинственного духа сенаторы. — Помалкивай, римский клеврет! Пусть вечно здравствует род славного Барки!

Но удивительно, возражал еще и Магон из того самого славного рода Барки. Магон как раз формировал войско в подмогу брату и доказывал, что не следует распылять силы.

— Это Рим, гидра о двенадцати головах, может сражаться сразу повсюду! Нам следует сосредоточить все силы на Италии. Обескровив ее, мы вынудим римлян признать себя побежденными.

Но Совет не хотел внимать и этим словам. Сенаторы дружно кричали Магону.

— Разве не ты высыпал пред нами груды колец, снятых с римских аристократов, что устлали костьми поле под Каннами?! Разве не ты говорил о том, что Рим поставлен на колени?!

— Я говорил, что Рим поражен в самое сердце, но нужны еще не одни Канны, чтобы поставить его на колени! Рим — это гидра, бессмертная до тех пор, пока не поразишь ее в самое сердце! Мой брат ждет подкреплений, чтобы нанести решительный удар!

Но сенаторы, возомнившие себя вершителями судеб всего человечества, лишь отмахивались от слов Магона:

— Если Рим — гидра, мы должны стать гидрою тоже. Мы также должны раскидать щупальца по всем землям, что влекут к себе римлян! — кричали одни.

— Риму уже не подняться. Теперь следует позаботиться о том, чтобы захватить как можно больше земель, какие станут нашими, когда Рим признает себя побежденным! — вторили им другие.

— Да еще мы будем грозить с Сардона Лациуму! — воинственно восклицали суффеты, каждый из которых мнил себя стратегом не меньшим чем Ганнибал. — Доселе Рим имел против себя в Италии лишь одно войско, теперь же их будет два!

Магон пытался спорить, и тогда его послали от греха подальше в Иберию, где дела карфагенян были не столь хороши, как хотелось. В Италии было достаточно и одного Баркида!