Будучи человеком деятельным. Левин решил, что пришла пора отличиться и ему. Он явно засиделся, оберегая берега Калабрии. Хорошая встряска ни ему, ни его воинам была нелишня, благо Филипп явно не мог сравниться с Ганнибалом.

Римляне собрались в один день. Воины — примерно с легион — взошли на суда, которые на всех парусах направились к Орику. Филипп уже ушел отсюда, оставив гарнизон, назад под Аполлонию, так что Левин без всякого труда завладел городом. Этим можно было бы и ограничиться, но какого-то Орика была явно недостаточно для славы; к тому же македоняне сами напрашивались, чтоб их побили. Вели они себя столь безрассудно, что даже не удосужились проведать о появлении римлян.

Левин не стал рисковать всем войском, а ночью послал в Аполлонию отряд солдат под командованием офицера-италика Криспы, мужа в ратном деле искушенного. Этот Криспа всего с пятнадцатью манипулами проник в осажденный город, подкрепил дух горожан и, убедившись, что враг беспечен, ночью напал на лагерь Филиппа.

Римляне могли бы пленить самого царя, если б не начали резать сонных врагов прямо у лагерных ворот. Сумятица поднялась невообразимая. Из македонян сражались лишь единицы, прочие метались между палатками, хватая кто оружие, кто одежду, кто пожитки. Филипп бросился бежать среди первых, не надев ни хламиды, ни сапог — в одном лишь хитоне. Следом неслись к кораблям бравые парни, с какими весь мир можно завоевать. Можно, но не завоевали.

Вторая попытка Филиппа победить Рим еще пуще развеселила весь мир. Македоняне потеряли три тысячи убитыми, еще больше пленными, лишились всех осадных машин, оружия, припасов, а в довершение еще и сожгли с перепугу новехонькие корабли.

Деметрий из Фар ругался на чем свет стоит. Он был в числе тех немногих, кто побежали не сразу, а пытались сопротивляться.

— Я же говорил, не стоит соваться в Иллирию! Волка нужно бить либо в сердце, либо не трогать его вообще. Пока ты не решился переправить полки в Калабрию, следует ограничиться войной в Греции. Мессена — вот город наших надежд. Мессена, затем Элида, затем Этолия. Ну а потом настанет время Иллирии и Эпира!

И Филипп наконец согласился с этими доводами. Быстро пополнив войско, он повел его к Мессене, городу, укрепленному самими богами. Ни одно войско не сумело б честным штурмом взять скалу Итому, а человек подкрепил ее громадными стенами с четырехугольными башнями в три этажа, непробиваемыми воротами.

О штурме Мессены нечего было и думать. Оставалось надеяться на то, что голод заставит защитников сдаться.

Завоеватели разорили плодородные земли мессенян, обложили кольцом их город. Были выкопаны осадные рвы, насыпаны валы, на которых встали македоняне и ахеяне, беотяне и акарнаны.

Дни обращались в месяц, месяц перетекал в последующий. Луна описывала свой нескончаемый круговорот по небу, обретая то полноту, то девичью стройность. Мессенцы не сдавались, македоняне не уступали. Припасов у тех, и у других было в избытке, на удачу рассчитывать никому не приходилось: македоняне еще не придумали крыльев, чтобы взобраться на вершину Ифомы, а у мессенцев не было союзников, чтобы снять осаду.

По вечерам воины сидели у костров и пили разведенное теплой водой вино. Филипп собирал в царском шатре друзей: Деметрия, Тавриона, Александра, губернатор Пелопоннеса и прибывшего из родного Сикиона Арата… Плеснув прямо на ковер вина в честь Деметры и прочих богов, царь и приближенные пили и вели неспешные разговоры. Каждый о своем.

Филипп, сладко щуря глаза, вел речь о великом царстве, которое ему предстояло воздвигнуть. Он грезил о славе Александра, о славе Пирра. Он твердил о славе и о своей любви.

— Я люблю войну! — кричал Филипп, и капельки смешанного со слюной вина летели из уголков губ. Сладко выбритое, еще совсем юное лицо царя озарялось светом — от факелов и шедшим от сердца, в очах пылал огонь. — Я люблю ее! Пусть всегда будет война! Лишь она дарует славу жаждущим этой славы мужам!

Примерно о том же говорил Деметрий из Фар, твердивший о чести и славе, а иногда о смерти.

— Муж, достойный зваться мужем, должен прожить жизнь достойно, и смерть его должна быть также достойна. Я люблю смерть, приходящую от копья, стрелы или меча, я хотел бы умереть в жестокой битве, окруженный бесчисленным сонмом врагов, но боюсь закончить свои дни в постели…

— Не бойся! — кричал Филипп, распаляясь сладкой любовью к верному другу. Тот мыслил так же, как Филипп, а человеку свойственно любить того, кто мыслит подобно ему. — Не бойся! Мы оба умрем в бою! В кровавой битве! Хвала войне, дарующей славу и прекрасную смерть!

— Смерть не всегда прекрасна, — негромко вставил Арат, сильно изменившийся с тех пор, как македоняне твердой ногой укрепились в Элладе и из года в год разоряли здесь города и нивы. Теперь Арат нередко уже сомневался в правильности избранного им много лет назад пути, война более не казалась ему благородным и заслуживающим похвалы делом. Напротив: — Война ужасная вещь! — сказал Арат.

Филипп захохотал.

— Наш друг не выспался и потому сегодня печален! Раньше он любил войну!

— Раньше он сам начинал ее! — подхватил Деметрий из Фар. — Разве не так, друг Арат?!

Увы, это было именно так, и Арат печально кивнул головой, соглашаясь. Изборожденное морщинами лицо его помрачнело.

— Так. Когда я был молод, война представлялась мне удальством, делом чести, достойным мужчины. Но я видел лишь ее оборотную сторону: почет — победителю, слава — герою, торжественное погребение и поминальный пир — павшим друзьям. Я не обращал внимания на то, что стоит за нею: разоренные города и села, выжженные и потравленные конями нивы, убитые, обесчещенные, обездоленные, осиротевшие. Ставшие сиротами дети — разве это не страшно?! — воскликнул Арат, распаляясь.

— Мы приютим всех! — ответил царь. — И воспитаем из них воинов.

— Воинов… — задумчиво протянул Арат. — А ты не заметил, царь, что в Элладе все меньше взрослых сильных мужчин. А все потому, что многие эллины стремятся стать наемниками. Еще бы! Сладкая жизнь, опасная, но без трудов. А разве жизнь земледельца или ремесленника сейчас менее опасна? В любой момент ты можешь быть убит или продан в рабство захватившим твой город наемником. А жизнь купца, вечно рискующего быть ограбленным и убитым? Воин способен защитить самого себя, мало того, в случае необходимости его защитят другие, его друзья, его собратья по оружию. Вот и получается, что люди становятся воинами, чтобы защищать себя и обижать всех остальных. Но если все станут воинами, кто будет трудиться? Кто будет возделывать поля, изготавливать оружие и одежду, торговать?

— Рабы! — ответил Филипп, все еще улыбаясь.

— Трудно найти рабов, если все станут воинами. Воин, обращенный в раба — плохой раб. Что он умеет? Разве что убивать. Но это утеха римлян. Мы более практичный народ. Война…

Арат опустил глаза долу, словно вдруг застыдился присутствующих, словно само это слово причиняло ему боль. Царь перестал смеяться и с недоуменным видом обвел взором присутствующих. Во взоре этом явно читалось: ну к чему этот странный старик завел этот нелепый разговор?

— Достойный Арат во многом прав, — негромко промолвил Александр, губернатор Пелопоннеса, более прочих друзей царя уважавший старика-сикионца. — Война — скверная вещь, и она становится все более жестокой и бессмысленной. Но мир не может существовать без войны. Могущественные мужи должны давать выход своей силе, иначе она обрушится на неповинных жен и детей. Повелители должны давать выход своему властолюбию, в противном случае оно ляжет тяжким бременем на свой же народ. Потому в войне есть смысл.

— Она нелепа! — возразил Арат.

— Нет, — не согласился Александр. — Нелеп порой повод к войне, нелепа порой смерть, но война полна глубокого, хотя и не всегда явного смысла. А что скажешь ты, Таврион?

Эпистат не случайно обратился к Тавриону, стратегу в Пелопоннесе и своему сопернику по влиянию на царя. Тот любил молчать, когда говорили другие, но, оставшись наедине с Филиппом, нередко шептал ему на ухо, черня тех, кто говорили в полный голос. Александр хотел вызвать Тавриона на откровенность. Но Таврион и тут отмолчался, сделав вид, что пьян. Он был хитер и скользок, словно змея, он предпочитал слушать.