Одним словом, купец Эпиком здорово потратился. Но дела его в последние годы шли так хорошо, что он мог позволить себе такие расходы. Мир словно взбесился. Казалось, люди только и занимались тем, что воевали да жрали. Возрос спрос на железо и на оружие, какие в огромных количествах требовались Риму, Карфагену, Греции, Сирии и Египту. Но этого добра все же хватало. А вот сильфий, спрос на который также был небывало высок, выращивался только в Кирене, и потому купцы, торговавшие им, неслыханно богатели. Состояние Эпикома, и без того немалое, по меньшей мере утроилось. Он купил два новых корабля, приобрел участок земли и посадил на нем рабов, чтобы выращивали сильфий. Он стал щедрее расплачиваться с поставщиками корня, в том числе с Ктесонидом, который время от времени навещал дочь и зятя. Отец был неизменно весел, но Филомеле казалось, что он скучает по ней.

Что ж, радость не приходит сразу ко всем. Ктесониду не хватало дочери, чей веселый нрав скрашивал его жизнь, зато Эпиком не мог нахвалиться супругой. Одно печалило удачливого купца: Филомела долго не могла забеременеть, и надо было видеть, как он обрадовался, узнав, что жена в положении!

Да, два года замужества прошли незаметно, и вот Филомела ждала ребенка, и на сердце ее было неспокойно. Она испытывала двойственное положение к существу, какого носила в чреве. С одной стороны. Филомела любила детей, она души не чаяла в маленьком Аристиппе, который был привязан к жене брата больше, чем к собственной матери: ей кстати являлась не бабушка Гермоксена, а рабыня-сириянка, взятая в наложницы отцом Эпикома незадолго до смерти. Потому мальчик был незаконнорожденным, но Гермоксена с одобрения Эпикома скрыла это, выдав за собственного сына. Плохо, когда в роду всего один наследник. Сириянку увезли в Сиракузы, где и продали, а Аристипп стал воспитываться, как законный наследник купеческого рода. То был живой и добрый мальчик, Филомела искренне привязалась к нему.

И вот теперь ей предстояло родить собственного ребенка: мальчика, а, может быть, девочку. Филомела хотела этого ребенка и боялась его. Желание и страх терзали ее душу. Всем заложенным в нее природой инстинктом она понимала, что женщина может зваться женщиной лишь произведя на свет потомство. Это удел жен — давать продолжение своему роду. Олениха дает жизнь олененку, волчица — волчонку, курица — та производит на свет цыплят. Это нормально, это естественно, так установили боги. Филомела представляла, как это прекрасно — заботиться о маленьком существе, ее плоти и крови. Прекрасно…

Она хотела заботиться, она мечтала познать радость материнства. Но страх, страх еще не знавшей ребенка женщины пугал ее неизведанностью процесса деторождения. А сможет ли она родить, а вынесет ли она боль, какую боги назначают женщине за право произвести на свет новую жизнь? Боль, что предвещает себя схватками. А не умрет ли она? Страх смерти пугал юную женщину, пугал своей неизвестностью. Она не знала, что такое смерть, и оттого боялась ее еще больше.

Смерть — что-то черное; а черное всегда пугающе! И боль, боль, боль… Сможет ли она вынести эту боль, дарящую счастье?!

Пичуга зачирикала вновь. Филомела поспешно подняла голову и на этот раз увидела певца — небольшое, яркое пятно, полуприкрытое незрелой виноградной гроздью. Птица была полна жизни и радостно верещала. Слушая этот писк, невозможно было не улыбнуться. Губы девушки растянулись в нежной улыбке, но тут же, словно испугавшись, образовали дугу, придавшую лицу плаксивое выражение.

Пение птицы больше не радовало Филомелу. Солнце уползло за стену, мраморная плитка захолодила кожу. Девушка осторожно потрогала рукой воду: летом она нередко купалась в бассейне, устроенном заботами Эпикома. Вода показалась ей холодной, в животе неприятно кольнуло. Филомела прекрасно понимала, что вода не столь уж холодна, и что виной всему ее дурное настроение, но ничего не могла с собой поделать. Достаточно, что она не вымешала это свое настроение на слугах, обожавших молодую госпожу.

От этой мысли плаксивая гримаска вновь сменилась улыбкой. Филомела почувствовала расположение к окружающим ее людям, которых очень скоро должно стать больше. Она осторожно потрогала свой большущий живот, уродливым горбом выпиравший из-под хитона. [Как хорошо!] — подумалось ей. Как хорошо, что уже скоро! Эпиком будет счастлив. А счастье мужа было самым важным для Филомелы. Ведь она безумно любила его.

В небе, очерченном четырехугольной рамкой крыши, появилось облачно, легкое и непостоянное. Любит или не любит? В этом вопросе также было нечто непостоянное, словно облачко. Еще недавно Филомела была уверена, что любит, и вот теперь ею овладевало сомнение. Нет, все же она не знала, любит или не любит, счастлива или нет. Не знала…

[Пустые мысли!] — пожурила себя Филомела. Пустые мысли лезли в голову. Зачерпнув горстью воду, девушка швырнула капельки в воздух. Те на мгновение засверкали, достав в высшей точке полета лучей садящегося солнца, а потом вновь потухли.

Послышался стук открываемой двери. Филомела живо обернулась. Во двор вошел Эпиком, улыбнувшийся жене. Филомела поднялась и пошла навстречу. Ей хотелось побежать, но живот, страх боли и боязнь навредить ребенку сдерживали шаг. Эпиком обнял жену, та прижалась к нему.

— Как дела? — спросила она.

— Как дела? — спросил он.

Они произнесли эти слова одновременно, слив их в один общий вопрос. Оба рассмеялись.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовался Эпиком.

— Хорошо, — сказала Филомела, и это было неправдой, потому что сегодня в низу живота дергало сильней, чем обычно.

— Хорошо, — повторил муж, и Филомеле показалось, что он чем-то озабочен.

— Что-то случилось?

— Да нет, ничего, — откликнулся Эпиком. — Война, везде война. Сегодня пришло известие, что раздоры охватили Сицилию.

Эпиком имел немалые интересы в Сиракузах и Леонтинах, и сицилийские события не могли его не тревожить.

— Ну и что! — с оттенком неприязненного пренебрежения воскликнула Филомела. Ей предстояло рожать, и какое дело ей было до далекой Сицилии.

— Рим, Карфаген, Эллада, Сирия, Египет, Иберия, а теперь еще и Сицилия. Такое впечатление, что весь мир погружается в пламень войн. Как бы война не дотянулась до нас.

— Но ведь мы не хотим воевать?!

Филомела покрепче обняла мужа, соединив свое плотное набитое чрево с его мягким большим животом. Эпиком усмехнулся, обдав жену привычным запахом лука.

— Война не спрашивает, хотим или нет, она имеет скверную привычку входить без стука.

Филомела не поняла этих слов, ей не было до них никакого дела. Мир, содрогаясь, агонизировал в пожаре всеобщей вражды, а юную жену купца Эпикома беспокоило лишь одно — близящееся рождение ребенка. И, если рассудить, это было правильно, ибо что есть вражда народов и амбиции государей в сравнении с великим таинством рождения жизни? Вздорная пыль, обращаемая временем в тлен, что смахивают мягкой метелочкой с ваз и картин.

— Ты хочешь есть? — спросила Филомела, она была заботливой супругой. Эпиком не успел ответить, как лицо его юной жены вдруг исказилось. Боль, потихоньку терзавшая нутро девушки все последние дни, вдруг расцвела ярким ослепляющим цветком. Она врезалась в чрево грубой зазубренной сталью, принявшейся медленно кромсать внутренности.

Филомела вскрикнула, застонала, а потом, не удержавшись, перешла на визг. Растерявшийся Эпиком с трудом удерживал норовящую осесть жену и беспомощно озирался по сторонам. Ему уже однажды довелось потерять супругу, и мысль, что и в этот раз в дом может войти беда, привела купца в полнейшее замешательство. Он хлопал ртом, не находя слов, чтобы позвать на помощь. Голос за него подавала Филомела, кричавшая так, что отовсюду стали сбегаться служанки и слуги.

Прибежала и бабушка Гермоксена, выносившая на своем веку троих детей. Она единственная была хоть сколько-то сведуща в этом деле. Гермоксена тут же услала одну из служанок за повивальной бабкой и приказала другой согреть воды. Эпиком при помощи пожилого раба перенес кричащую Филомелу в ее комнату, где девушку положили на ложе.