Я обмер, горестно и безнадежно проваливаясь в ТО, В ПРЕЖНЕЕ пространство, в унижение и беспомощность недугов. О, Господи, НЕ НА-ДО!.. Мягкая, живая тяжесть шевельнулась у меня на коленях. Последняя надежда, последняя зацепка, словно во сне, когда сон этот тает, гаснет, а ты пытаешься удержать его, хотя понимаешь уже, что бесполезно… Я вцепился в теплое, пушистое тельце котенка:

— Чиба, не исчезай! Не отдавай меня…

— Кстати, — сказал Артур Яковлевич, — я смотрел ваши последние анализы, они внушают надежды. Весьма. Если так пойдет дело, то…

— Чиба!

— Мр-мя-а… — отозвался он крайне раздражительно.

Я приоткрыл один глаз. Так, чтобы разглядеть Чибу, но, упаси Боже, не увидеть белого халата и больничных стен. Чиба возмущенно вертел головой. Голова была клоунская, хотя туловище оставалось кошачьим."

И это не удивительно. Отнюдь неспроста Сашка вдруг обращенный Тетрадью в Решку (Игоря Решилова, он же, собственно, alter ego ВПК) сообщает между прочим:

"— Чего загадывать! Я не два раза помирал, а больше. Первый раз еще при рождении. Думали, что не буду живой. Меня знаешь кто спас? Генриетта Глебовна… Она сказала, что после этого буду до ста лет жить, а это же целая вечность…"

На самом деле тема смерти у ВПК гораздо более обширна, чем мы показали здесь. Смерть — истинная жизнь ("Лоцман"), смерть — исцеление ("Самолет по имени Сережка"), смерть — созидание ("Оранжевый портрет с крапинками"), смерть — награда, недоступная для грешников ("Крик петуха") и неизбежно приходящая к достойным ("Голубятня…"). Есть еще один странный аспект темы смерти в "Синем городе на Садовой". Вспомните, как Нилка, желая сказать, что ему попадет от родителей, говорит, путая слова, что ему устроят… эксгумацию (имея в виду экзекуцию). Н-да. Папа Фрейд, утверждавший, что случайных оговорок не бывает, пришел бы в восторг…

Более желчный критик, такой, например, как злой волжский булгарин Рамон Бир-Манат, сделал бы из этого политическое обвинение плюс историю болезни. Мы же не настаиваем даже на хлестком термине, вынесенном в заголовок. И пусть Командор не обижается: мы оба его очень любим, и никакой некроромантизм не заставит нас назвать книги ВПК плохими или скучными. Но… но теперь, прочитав статью, не охватывающую, как мы говорили, весь материал и всю тему, вчитайтесь в эти книги сами. И вы сами тогда ощутите весь ужас — и весь оптимизм некроромантизма.

Оптимизм — потому, что, как мы уже замечали, смерть — это порог, после которого можно сказать:

"…А ДАЛЬШЕ ВСЕ БЫЛО ХОРОШО.

Да, я не разбился!

Не верьте, если вам скажут, что Ромка Смородкин двенадцати лет погиб в катастрофе. Чушь! [То же говорил и Бу Вильхельм Ульсон, Принц Страны Дальней… — Я.С., В.С.]

Я под утро вернулся домой, мама еще спала. Я запрятал подальше разодранные штаны и тоже лег спать.

А дальше все было хорошо. Жизнь пошла день за днем. Год за годом.

Я закончил школу, потом художественное училище, институт. Стал художником-дизайнером. Даже слегка знаменитым — после того как наша группа получила премию за оформление главного павильона Ратальского космопорта.

Я женился на девушке Софье Петушковой, которую в детстве звали Сойкой. И у нас родилась дочка Наденька — славная такая, веселая… Мама моя души не чает во внучке.

Кстати, мама вышла замуж. Но не за Евгения Львовича, тот вскоре уехал из нашего города. Знаете, за кого она вышла? За дядю Юру!

Дядя Юра вернулся с далекой стройки, опять поселился неподалеку, стал захаживать в гости и вот… Не знаю, появилась ли у мамы к нему большая любовь, но поженились и живут славно… [Заклинанием повторяется — все хорошо… там. — Я.С., В.С.]

Как видите, все со мной хорошо, вовсе я не разбился!

Случилось гораздо более страшное.

Разбился Сережка.

Он погиб в том самом году, когда мы познакомились. В детстве. В сентябре.

Тогда по южным границам там и тут гремели гражданские войны (словно людям хотелось оставить на Земле побольше Безлюдных Пространств). И вот Сережка надумал помочь там кому-то. Или продукты сбросить беженцам, или, может, малыша какого-то вывезти из-под огня. Не знаю, он со мной этими планами не делился. Он только насупленным, чужим каким-то делался, когда мы видели на экране "Новости" с южными репортажами.

И однажды он исчез. Дня три я не волновался: всяких дел было по горло: школа, новые знакомства. Но потом встревожился, побежал к нему домой…

…А через день услышал в "Новостях", что над побережьем сбит еще один самолет. Неизвестно чьей ракетой, и сам неизвестный. С непонятными знаками. И показали хвостовое оперение, которое упало на прибрежные камни. С голубой морской звездой на плоскости руля…

Днем я держался. В школу ходил, даже уроки иногда делал. А ночью просто заходился от слез. Старался только, чтобы мама не услышала.

Иногда казалось даже, что сердце не выдержит такой тоски.

Может быть, и пусть? Не могу, не могу я без Сережки! Не надо, чтобы делался он самолетом, не надо сказочных миров и Безлюдных Пространств. Пускай бы только приходил иногда. Живой…

И он пришел! Ну да! Однажды ночью, когда я совсем изнемог от горя, звякнула решетка на балконе. И открылась балконная дверь. И Сережка — вместе с осенним холодным воздухом — шагнул в комнату. В старом обвисшем свитере, с пилотским шлемом в руке. Сердитый. [Вот спите вы, и… А сама сцена напоминает, во-первых, приход Мастера к Бездомному; а, во-вторых, прилет вампира — не-мертвые приходят на зов, прилетают на ночных крыльях, и входят с холодом могилы по позволению хозяина… — Я.С., В.С.]

Я обомлел.

Он сел рядом, на тахту.

— Хватит уж сырость пускать… Даже разбиться нельзя по-настоящему…

— Это ты?! Ты снишься или живой?

— Вот как врежу по загривку, узнаешь, снюсь или нет… [Сережка отвечает, заметьте, лишь на первую часть вопроса. Он не снится: это-то и страшно… — Я.С., В.С.]

Я прижался к нему плечом.

— Не сердись…

— Ага, "не сердись"! Думаешь, это легко, когда тебя за уши вытаскивают ОТТУДА?

— А кто тебя… за уши?

— Он еще спрашивает! Кто, как не ваша милость!

— Сережка, ты больше не уйдешь?

…

— Сережка, а что там было? Как?

Он сказал глуховато:

— Ромка, не надо об этом. Выволок ты меня обратно, и ладно… [Воистину, есть вещи, которых лучше не знать. — Я.С., В.С.]

— Но ты правда больше не уйдешь насовсем?

— Насовсем — не уйду…

Я зашмыгал носом от счастья.

— Но встречаться нам придется только по ночам. Все ведь думают, что меня нет… [То-то и оно… — Я.С., В.С.]

Я был готов и на это. Но…

— А где будешь жить-то?

— Уйду в Заоблачный город, устроюсь как-нибудь…

— А мы будем летать, как прежде?

— Будем… Только…

— Что? — опять вздрогнул я.

— Ты станешь расти и расти. А я теперь не смогу. Если разбиваются, после этого не растут… [Вот как сделать, чтобы было всегда двенадцать… — Я.С., В.С.]

— Тогда и я не буду!

Кажется, он улыбнулся в темноте.

— Нет, Ромка, у тебя не получится.

— Почему?

— Ну, ты же… не разбивался насовсем.

— Тогда я… тоже!

— Только посмей!

— Тогда… я знаю что! Здесь я буду расти, а ТАМ всегда оставаться таким, как сейчас! Как ты!

Он сказал очень серьезно:

— Что ж, попробуй. Может, получится…

У меня получилось.

Мало того, я научился притворяться. Стал делать вид, что сплю в постели, а на самом деле убегал к Мельничному болоту, где безотказные чуки жгли посадочные костры. [То есть ночью, когда Ромка был мертвым — Я.С., В.С.]

И туда же приземлялся Сережка-самолет.

Вот ведь какое дело: хотя он и грохнулся очень крепко, но все же умел превращаться в крылатую машину, как и раньше. Я всего-то лишь крыло повредил, а летать после этого не мог. Сережка же пожалуйста!

Наверно, в Заоблачном городе, где он теперь жил, сделали ему ремонт. Не разовый, а капитальный… [Опять исцеление через смерть — Я.С., В.С.]

Кстати, Сережка помирился со Стариком. И они вместе колдовали теперь над новой моделью совмещенных Безлюдных Пространств. Старик даже разрешил Сережке прилетать в Заоблачный город прямо в виде самолета, хотя это и нарушало какие-то правила…