БЕРЕЖНОЙ: Вот этот прорыв шестидесятых годов, он был связан с тем, что исчезли многие ограничения, и, по всей видимости, следующий прорыв тоже будет связан с тем, что у фантастики будет большая степень свободы. Возможно ли это вообще?
СТРУГАЦКИЙ: Мне не кажется эта аналогия правильной, потому что у современного литератора достаточно степеней свободы. Сегодня литератора не ограничивает никто, кроме его собственных, находящихся внутри него, ограничений: эстетических, этических, может быть, мировозренческих. Если есть ограничения, то связаны они у автора с его предысторией, с его биографией, с его представлениями о том, что в литературе хорошо, что плохо и так далее. Внешних ограничений нет. Перед шестидесятниками стояли внешние ограничения и, когда эти ограничения рухнули, действительно хлынуло половодье. Все, что люди держали в себе, копили, все свои представления, какой литература должна быть, а какой нет, все это сразу же взорвалось: появилась новая фантастика. Сейчас внешних ограничений нет. Сейчас прошло уже почти десять лет, как внешние ограничения фактически исчезли.
Должен сказать, когда я писал свой роман, я чувствовал себя неописуемо свободным. Я мог позволить себе все, что хотел. Все ограничения, которые я ставил перед собой, были моими личными ограничениями. Никаких социальных ограничений, никакой внешней цензуры не чувствовалось. Это, между прочим, очень новое ощущение, странное. Но молодежь наша успела в этой новой ситуации написать по два, по три-четыре романа, так что для них тут ничего нового нет. Но вот прорыва пока тоже нет.
НИКОЛАЕВ: А вы не боитесь, что прорыв совершат новые люди, которых вы не знаете даже. Что это будет не прорыв Столярова, Лазарчука, Рыбакова, Штерна, а совершенно незнакомых новых людей, и пойдут они не в ту сторону, в которую вы все-таки подсознательно надеетесь и ждете?
СТРУГАЦКИЙ: Андрюша, я не только не боюсь (бояться тут абсолютно нечего), но я почти уверен, что так и произойдет. И самое неприятное в этой ситуации будет то, что прорыв состоится и — не будет нами узнан.
НИКОЛАЕВ: Может он есть уже, просто мы его пока не видим?
СТРУГАЦКИЙ: Нет. Понимаете в чем дело, когда возникла фантастика шестидесятых, читатели приняли ее на "ура", а литературная критика, даже самая что ни на есть либеральная, приняла ее в общем-то в штыки. Потому что она была воспитана в представлении сороковых-пятидесятых годов, и вот это новое казалось им нелепым, неправильным. Собственно, что новое произошло? Реализм вошел в фантастику. До шестидесятых годов в фантастике не было реализма. Каждое фантастическое произведение представляло собой, по сути дела, хуже или лучше написанный учебник жизни. Вот это правильно, это не правильно. Черное-белое. Хорошие — плохие. Это были такие плакатики. И вот в шестидесятые в фантастику ворвался реализм, живая жизнь в том виде, в каком она на самом деле существует. Это далеко не всем понравилось. Должно быть, что-то подобное происходит сейчас. Вот, например, я с большим интересом, нет, с интересом не то слово, но с любопытством наблюдаю как фэнтези завоевывает рынок. Ведь сейчас читателей и любителей фэнтези, наверное больше, чем любителей так называемой жесткой фантастики. Может быть фэнтези и есть новое. Но тут дело в том, что фэнтези хорошо освоена на Западе…
НИКОЛАЕВ: Борис Натанович, а вам не кажется, что под то, что вы сказали, очень хорошо попадает роман Звягинцева. С одной стороны критика категорически не принимает этот роман, и вы как критик тоже не принимаете…
СТРУГАЦКИЙ: Нет, беда в том, что я не принимаю это как читатель.
НИКОЛАЕВ: А вот читатели проголосовали за его роман… Не просто так, не фанаты-звягинцы вручили ему премию, а именно те же люди, что дали впоследствии премию "Гравилету". Неужели это не настораживает? Может быть роман Василия Звягинцева это и есть прорыв?
БЕРЕЖНОЙ: Если бы в том году был "Гравилет", Звягинцев, скорее всего, премию бы не получил…
НИКОЛАЕВ: Не факт.
СТРУГАЦКИЙ: Андрей, ну, что касается Звягинцева, то я не вижу в нем ничего нового, в этом романе. Я не о частных недостатках говорю… Главным недостатком романа является полное отсутствие в нем нового.
НИКОЛАЕВ: Это вам так кажется, Борис Натанович…
СТРУГАЦКИЙ: Нет, нет, нет, нет! Когда литературные критики не принимали, скажем, ранних Стругацких или раннего Гансовского, они не отрицали новизну, они прекрасно понимали, что, да, вот пришли писатели, которые пишут не так, как Немцов, Казанцев, Охотников. Они понимали, что это написано по-новому. Им (MI)эта новизна(D) не нравилась. Вот ведь в чем все дело. Не нравилась новизна. Они не считали, что фантастика должна быть реалистична. Если уж Тынянов — Тынянов! — упрекал Алексея Толстого за то, что его Марс слишком реалистичен!.. Тынянов! Величина номер один в нашей литературной критике! Так что вы хотите от среднего рядового критика, пусть даже самого добросовестного и либерального… Вот другое дело, что я плохо знаю фэнтези, я не люблю этот жанр… Может быть, там происходят какие-то совершенно новые, неизвестные ранее процессы? Но об этом я просто судить не берусь. Что же касается реалистической фантастики, то повторяю: нет главного — нет новизны. Все это… Ну, это знаете как после… я даже не знаю, какой пример… как после "Отцов и детей" Толстой пишет "Войну и мир". Великое произведение, гениальное, замечательное, но это не есть прорыв в новую литературу! Эта тот же самый, так называемый, критический реализм, ничего принципиально нового здесь нет. Вот когда появляется "Мастер и Маргарита" вот тут самый заскорузлый критик понимает, что возникло нечто новое, не было такого раньше! Нет, конечно, спохватываются, что Н.В.Гоголь в такой манере работал когда-то, но тем не менее, сегодня это совершенно новый род литературы — очень нехарактерный, очень нетипичный, ни на что не похожий… Вот я чего-то аналогичного жду… А сейчас все пишут добротные и даже прекрасные романы в одной и той же, если угодно, фантастико-реалистической манере. По одному и тому же принципу. Нарушение этого принципа не происходит. Это и хорошо, и плохо…
НИКОЛАЕВ: А повесть Александра Щеголева "Ночь навсегда"? Про мальчика с придуманной психологией?
СТРУГАЦКИЙ: Нет, это просто хороший фантастический детектив… Причем, фантазирование идет в самой неожиданной области — в области психологии, там, где, казалось, фантазировать нельзя — а, оказывается, можно…
НИКОЛАЕВ: Так разве это не прорыв? Раз "казалось нельзя, а оказывается — можно", так не есть ли это что-то новое?
СТРУГАЦКИЙ: Ну, может быть, Андрей. Не берусь спорить, не берусь… Может быть, это какие-то проблески нового, возможно… Вещь не тривиальная. Щеголев вообще идет какой-то такой СВОЕЙ тропкой. Он, казалось бы, использует старую методику и старые манеры, но все время очень по-своему это у него получается. С "Любви зверя" это началось. "Любовь зверя" очень странная вещь, она стоит сбоку, она не mainstream, она, так сказать, ближе к какому-то берегу, какому-то флангу mainstreama. Очень оригинальная вещь. Черт его знает, может быть Щеголев и, будет первым человеком, который совершит некий прорыв. Пока в нем старого больше. Но может быть, если бы в нем было больше нового, я бы его как раз и отверг.
НИКОЛАЕВ: Хорошо, прозу Тюрина вы отвергаете большей частью.
СТРУГАЦКИЙ: Нет, прозу Тюрина я отвергаю совершенно по другим соображениям. Дело в том, что Тюрин находится на совершенно другом краю, он пытается по-прежнему писать научную фантастику. Вот в чем вся беда Тюрина. Тюрин никак не поймет, или не хочет понимать, или ему не нравится понимать, что время научной фантастики кончилось. Вот я сейчас читаю его новый роман…
НИКОЛАЕВ: "Последнее чудо-оружие страны Советов"?
СТРУГАЦКИЙ: Да. Роман сильно отличается от того, что Тюрин писал раньше… Это, безусловно, шаг в правильном направлении, но Саша и там ну никак не может удержаться от многословных, изящно написанных псевдонаучных периодов, которые абсолютно не нужны в современном романе. В романе, претендующем на звание художественного произведения. Все это лишнее, все это ненужное… Это как если бы вдруг М.А.Булгакову вдруг пришло бы в голову описывать научную основу волшебства Воланда, и он посвятил бы этому три-четыре абзаца с употреблением таких слов, как "микрополя", "псевдокорпускулы" и т. д.
