Когда сеньорита Лиз договаривалась с сеньорой Ракель-Дездемоной Горбач о цене за виллу «Могила улитки», которая особенно понравилась ей архитектурой, напоминавшей древние пирамиды майя, к ним подошел Карлос Хосе Абрахам, спросить, достаточно ли звезд на потолке. Так они, Лиз и Карлос, впервые увидели друг друга, и что-то, так я сейчас думаю, уже дрогнуло, то есть тронуло сердце сеньориты из штата Огайо.

Карлос, испачканный берлинской лазурью, в красной пиратской косынке на черных волосах, убранных в длинный хвост, очень напоминал индейца из американского вестерна и в то же время оселотля, священное животное майя – дикого кота, с чуть коротковатыми лапами и чуть великоватой, но прекрасной многопородистой головой.

А сеньорита Лиз вообще была переполнена жалостью и состраданием к индейцам. Из книги Стефенсона она хорошо помнила, как те носили белого гринго в кресле с пологом от москитов многие мили по каменистым дорогам, раскаленным солнцем, как прорубали мачете тропинки в сельве и корчевали деревья для лучшего обзора пирамид, как принимали в бедных пальмовых чосах, делясь последней водой и куском кукурузной лепешки. «Какое свинство, – думала Лиз, – позволять таскать себя, как падишаха, только потому, что устал от верховой езды, и тут же рассуждать о великой цивилизации». Она бы этого никогда не допустила, даже сто семьдесят лет назад.

Карлос пригласил сеньориту Лиз на свою ночную выставку под открытым небом, на крохотный островок Страсти, что у южной оконечности острова Чаак. Впрочем, он не показался Лиз таким уж крохотным. Хотелось бы сложить здесь хижину и прожить до глубокой старости. Страсти – старости… Как это неожиданно близко, если по-русски, а на других языках – ничего общего.

По острову Страсти гуляли карликовые ласковые мапаче с поперечнополосатыми хвостами и барсуки-техоны, спали уже павлины на ветвях дерева сейба и розовые фламинго в мелкой лагуне, а в центре торчал огромный белый маяк и рядом развалины индейской арочной постройки, служившие маяком тысячу лет назад.

Картины Карлоса лежали на песке, освещенные факелами, которые порой роняли огненные беззвучные капли. Картины были на одну тему – страсть. Лучше сказать, Страсть № 1, Страсть № 2 и так далее. На всех обнаженные – в слиянии или разрыве. А на Страсти № 17 что-то красное, вырываясь из черного, проникало в зеленое. Около этой песок был истоптан куда более чем у остальных.

Легкие волны почти доставали холсты и поднимали их цвет соленой росой. Был коктейль из большого глиняного котла, где намешали ром с фруктами. Его разливали половником по морским раковинам. Мучачос играли индейские мелодии на бамбуковых дудочках-пито и на кокосах с тремя дырками. А Карлос, почти голый, с перьями птицы гуакамоле в распущенных волосах, плясал танец Чилам-Билам, рассказывающий о колдунье, которая возвращает утраченную любовь. Он изображал и саму колдунью и священного кота оселотля, пожирающего сердце неверной, и даже сердце, его последние трепыхания.

И вот что произошло, когда танец уже заканчивался. Случилось то, что одна из картин, именно Страсть № 17, вспыхнула. Кто-то бросился тушить, но Карлос остановил. Полыхая и корежась, Страсть № 17 приподнялась с песка, и было видно, как красное тело, наконец, вырвалось из черного и слилось с зеленым. На островок Страсти пала тишина, возможная только при истинном акте сотворения.

Один престарелый гринго, из приглашенных, в шортах и на голубом протезе, вмешался вспышкой фотокамеры, а затем, поторговавшись, выписал Карлосу чек на тысячу – за пепел Страсти № 17. Одна хапонеса из Японии выловила Страсть № 4, уносимую приливом, и отдала за нее на сто больше, чем просил Карлос. Он блаженствовал, как ребенок в новых башмаках. Из двадцати пяти Страстей разошлись девятнадцать. Сеньорита Лиз хотела купить двадцатую для ровного счета, но Карлос, увлекая ее к останкам древнего маяка отговорил: «Эта страсть и все мои страсти – принадлежат тебе. Я не таков, чтобы брать за них деньги».

У сеньориты Лиз кружилась голова – от рома, зацветшего фруктами, от сейбы в павлинах, от карминовой фрамбуйяны и лиловой хаккаранды, от полосато-стоячих хвостов мапаче и от индейских руин, где, казалось, уже горел огонь, указывая дрогу кораблям майя. Но более кружилась от Карлоса Хосе Абрахама по фамилии Чиатуте. Они глядели на темное в ночи, но с внутренней бирюзой море, и Карлос объяснял, что Чиатуте – это богиня майя, дающая легкую смерть при родах, и нашептывал легенду о поцелуе.

«Когда-то в нашем городе улочки были так узки, что позволяли возлюбленным соседям целоваться, выйдя на балконы. Тараско и Франческа каждый вечер, перед сном, сливались в поцелуе, так что кошки перебегали по ним с крыши на крышу. Это вошло в привычку, как прохладный душ на ночь.

Их судьбы во многом были схожи – матери умерли с помощью богини Чиатуте, а отцы только и знали, что торговать лангостами, то есть лобстерами, по-вашему. Но однажды дон Селебре, папа Франчески, открыл для себя новость, в кого влюблена его дочь, и был расстроен и взбешен, потому что ненавидел соседа напротив дона Сааведро – они очень соперничали по лангостам. Он запретил Франческе выходить на балкон, но та отвечала дерзко. И вот дон Селебре, потеряв смысл и манеры, схватил первое, что попалось под руку, а это, к несчастью, была гигантская лангоста, и швырнул в девушку, да так, что клешня пронзила шею. Франческа упала замертво.

В урочный час возлюбленный ее Тараско, без тревоги в сердце, готовый к поцелую, вышел на балкон. Его уже ждала Франческа. Она обняла и поцеловала, как никогда, нежно. Так нежно, как могут целовать лишь призраки и духи, все отдавая, но и забирая все.

Свет уплыл, лишился дыхания Тараско и рухнул с балкона прямо на головы своего папы дона Сааведро и папы Франчески дона Селебре, которые только что выскочили на улицу, чтобы выяснить отношения.

С тех пор два дома торговцев лангостами пустуют. Но в полнолуние можно увидеть Тараско и Франческу, их объятия и поцелуй и как кошки перебегают по ним с крыши на крышу. Я покажу тебе эти балконы», – и Карлос прильнул, как нежный призрак, к губам сеньориты Лиз.

В общем Карлос Хосе Абрахам Чиатуте рассказал правдивую легенду. Ей уже не менее пятидесяти лет. Сначала у нас на острове появилась эта легенда, не знаю, не могу сказать, откуда, а уж потом построили два дома, друг против друга, с балконами впритык, нарочно, чтобы показывать туристам. Лучше сказать, известно много случаев, когда все начинается со слова.

Пожалуй, и сеньорита Лиз поверила в легенду Карлоса прежде, чем узнала как следует его самого.

Они стали жить вместе на вилле «Могила улитки».

Сеньорита Лиз и не мечтала, что ее исследования примут такой сокровенный оборот. В общении она стремительно познавала все обычаи современных индейцев майя и вела дневник, записывая каждый поступок или просто движение Карлоса Хосе Абрахама – как он ест, как спит, как чихает, как говорит, ругается, сморкается, чешется, как занимается любовью, и какие звуки при этом издает. «Как оселотль! – думала Лиз. – Моя книга будет посильнее, чем у Стефенсона!»

Она уже сделала ряд первосортных открытий. Во-первых, индейцы не бреются, потому что у них ни черта не растет, и это удобно в быту. Во-вторых, совсем не воняют, даже когда очень потеют. Так попахивают земляным орехом или земляникой с молоком. А в особых случаях, связанных с третьим открытием, – озоном после грозы. Таков уж у них обмен веществ. Хотя Карлос настаивал, что именно майя обучили европейцев мыться, хотя бы раз в неделю. От них, мол, так несло, что немыслимо было бороться за независимость.

В-третьих, любовь в гамаке. С непривычки Лиз укачивало до потери сознания, и она пользовалась гигиеническим пакетом, но вскоре свыклась, как с морской болезнью, и ей уже казалось, что все происходит то ли в небе – с орлом, то ли в кроне огромного душистого дерева – с котом. В нее проникали столетия. Совершенно первобытные ощущения, которые, в-четвертых, притормаживали работу.