Последний случай отмечен в шестидесятые годы прошлого столетия. Супружеская пара из Бразилии проснулась посреди футбольного поля стадиона Ацтека, где до сих пор пытаются произрасти какие-то амазонские злаки.

Характерные черты телепортации – стремительность, внезапность и отсутствие свободы выбора. Может, человек хотел в Тулу. А его закидывают в Акапулько.

Васька давно ощущал телепортированность. Неведомые силы хватали за шиворот и перемещали с дикой скоростью, куда хотели. То и дело! Впрочем, известно, человек под градусом особенно подвержен.

Автор этих строк однажды чудесным розовым утром нашел себя в городе Сухуми у фонтана, посреди которого безмолвно, точно цапля, стоял маленький, зеленый Феликс Эдмундович в телогрейке на плечах.

Потрясение было, потому что за миг до этого тот же автор, утепленный телогрейкой, пребывал в московской рюмочной рядом с площадью большого в шинели.

О Боже, сколько раз мы закрываем и открываем глаза! А это не безобидный процесс – постоянно рискуешь потерять или обнаружить нечто. Свиное рыло на соседней подушке или черную повсеместную дыру. Да, страшно-страшно порою отворять.

И Васька не решался. Он понимал, что где-то лежит. И, кажется, голый. Что-то ласково грело и обдувало. Имелся приятный шелест, влажные всплески и отдаленные девичьи голоса. Все располагало к открытию. Лишь одно удерживало – под ухом раздавался храп с французским акцентом, причем знакомый.

«Нет, – размышлял Васька, – Шурочка не способна. Она спит, как колибри. Может, Пако? Но французский акцент!»

Конечно, немыслимо разобраться в принадлежности храпа с закрытыми глазами.

Холодея от предчувствий, Васька приоткрыл окна души, стараясь выглядывать понезаметней, и увидел на расстоянии ладони грубовулканический материк Сероштанова.

– Мать моя грешница! – невольно вскрикнул он, и материк подскочил, прижимая к груди бутылку «Кубанской».

– Васек проснулся! А я караулю! Вот приберег, – скалистым зубом он сорвал бескозырку и быстро наполнил два стакана, прикопанные в песке. – Ничего, что теплая. Зато родная!

Видно, Сероштанов долго загорал, обнимая бутылку. На груди его остался четкий силуэт и даже проглядывал красноватый казак в черной папахе.

Помимо собственных сорока водка нагрелась еще до пятидесяти и быстро настроила на сердечную беседу.

Они сидели на пляже под пальмовыми грибками. Красная голова Цонтемока утопала в тихоокеанской пучине среди белых парусов и круизных теплоходов. Разноцветные рыбки толклись у прибрежных камней. Со скалы, увенчанной голубым дворцом, низвергался водопад, через который время от времени перекидывались радужные мостики. Средь банановых гроздей порхали райские птички, и красногрудые попугаи в просторных клетках хором пели церковные гимны.

Что может быть прекраснее тропического вечера? Разве что тропическая «кубанская».

– Где мы? – спросил Васька.

Сероштанов махнул рукой:

– Да-а-а, в Акапулько – эка! Ты вспомни нашу коммуналку! Хорошо жили! – и он всхлипнул, что было странно для его скалистых пород. – Тетя Буня! А Худюковы с Гадецкими? Падлы, конечно. А душа теплеет.

Незаметно Сероштанов перешел на французский:

– Тоскую я, Васек. Телепортировался в Канаду. Лес валю кленовый. Валю и тоскую. С тоски за десятерых. Вышел в передовики – путевочку! Как у нас в прошлом. А с коммуналками плохо! Всяк в своей норе!

– Удивительно, – сказал Васька, – но я твой французский понимаю.

– Эх, Васек! – обнял его Сероштанов. – Коммунальное братство! На каком языке не говори – все до кости пробирает.

Они помолчали, глядя на океан, за которым, если плыть вправо, наискосок, была родная земля.

– Ты, чего, Васек, может, думаешь, что я Сероштанов? – спросил вдруг Сероштанов. – Нет-нет! Нас путают – усы, морда, характер! А на правду-то я – Белобрюков.

– Вероятно, – отвлеченно согласился Васька.

– Так оно, так, Васек! Неужто думаешь, что Сероштанов бы по-французски? Реально ли?

– Мало, – кивнул Васька.

– То-то же! При телепортации меняется персоналидад. В общем, и ты, приятель, вижу, до Васьки не дотягиваешь! – бывший Сероштанов прищурился и сплюнул в песок. – Хорошо разглядеть, так посторонний – то ли Петька, то ли Митька, то ли вообще Жорж. Зря на тебя, заразу, водку тратил!

Васька слегка отрезвел. Он было усомнился в сероштановской личности, а теперь вспомнил, как тот смертельно жалел выпитое, принимаясь обыкновенно лупить собутыльника да приговаривать: «Не будешь, гад, глотать чужое!» Этого телепортация вышибить не могла.

– Прощай, Сероштанов! – крикнул Васька, убегая по каменным ступеням вверх, направо, наискосок сквозь тропическую ночь – к огням и музыке, к невнятно-манящим женским голосам.

Как запорожец, в желтых трусах с синими лампасами, ворвался он на обширную, залитую ярким светом веранду.

Шумел черный океан, выныривали дельфины и барракуды, а из ослепительного пространства, уставленного чем-то белоснежным, Шурочка звала рукой. Ваське почудилось, что это гигантская коммунальная спальня, где можно прилечь на любую более-менее свободную кровать. Вокруг большинства сидели полуобнаженные люди, готовясь, как видно, ко сну. И Шурочка поджидала у длинного двуспального ложа, на котором виднелись фрукты, овощи и столовые приборы. Особо не вдаваясь, Васька растянулся на белой простыне, положив под голову полдыни. Какие-то козероги и раки блуждали по глубокому небу. Слышалась французская речь канадских лесорубов и лесорубш. Небесная дева склонялась над ложем и влекла-влекла в объятия, слегка покалывая в задницу вилкой.

– Васенька, Васенька, чего же на столе дрыхнешь? Слезай, слезай, дорогой. Постыдись иностранцев!

Васька сполз на стул и очутился в ресторане.

«Телепортация»! – думал он расслабленно. – Знаю секрет. Одна лишь сила способна. Из ресторана в койку. И обратно. Женский голос. Манящий голосок небесной Шурочки».

В серый парусиновый предрассветный час Васька выполз из номера. В здешнем пространстве он еще не освоился и пошел наугад сквозь бамбуковую рощу. Вдоль дорожки горели средневековые факелы, а в небе кое-какие звезды. Было влажно и покойно. И не слышалось покуда сигналов похмелья. Тропинка вывела к бассейну закоулистых форм, и Васька, как многоэтажный дом от направленного взрыва, рухнул в теплую ручную воду.

По берегам ходили маленькие служители, вылавливая сачками листья магнолий. Они приветливо кивали и махали руками – мол, плыви, брат, плыви, верным румбом идешь.

И Васька и плыл, и шел, разводя руками розовые и белые лепестки невиданных размеров, и бассейн был нескончаем. Казалось, можно добраться до Курильских островов. И правда, впереди в сиянии огней появилась земля обетованная.

Конечно, изящнее всего открывать новые земли стилем баттерфляй. При каждом выныривании все ближе к цели и успеваешь захватить глазом ровно столько деталей, чтобы было время осмыслить при каждом погружении. Но тут вышла осечка. Васькин глаз одним махом открыл ряд разнокалиберных бутылок. Возможно ли осмыслить это на рассвете, посреди бассейна? Пред ним из темных вод поднималась стойка бара, откуда бармен, как опытный лоцман, подавал знаки.

– Гуд морнинг! – сказал он радушно, когда Васька подгреб к причалу, – дринк?

Васька хотел объяснить, что в таком виде, как, впрочем, и в остальных, у него с деньгами плохо, но вдруг решил хлопнуть рюмочку, да и утечь под водой в укромные уголки бассейна, схорониться под листом магнолии – пускай ищут!

О, как мило юркнула маленькая округлая рюмочка! Как мышка в норку! Какая-нибудь коническая, граненая была бы неуместна, нарушила гармонию тела, погруженного в воду. Но округлая, каплеобразная!

– Алкоголизм! – воскликнул Васька. – Хоть слово дико, но мне ласкает слух оно!

Из каких глубин выплыла эта известная поэтическая строка? Кто знает, возможно, воды бассейна передали информацию, оставленную предыдущими пловцами. Видать, тут плавали интеллектуалы, со знанием языков, поскольку Васька чисто брякнул: