Пако был в одних шортах. Хотя казалось, что на плечах его меховое манто. Тропические джунгли покрывали грудь и спину. Чудилось копошение мелких млекопитающих и гнездование пернатых. Когда он купался в бассейне, растительность, как придонный океанский планктон, волнообразно стелилась следом. Это было первобытное зрелище. Так мог бы плыть коралловый атолл со всем принадлежащим ему миром флоры и фауны.

– Таких волосатых баб видал в учебнике, но мужиков ни разу, – сказал Васька, когда они садились в машину.

– Мачо,[2] – туманно ответила Шурочка. И в интонации не был прояснен оценочный оттенок.

Они выкатили на бесконечный набережный проспект, покрытый пальмами, отелями и ресторанами. Мелькали кареты да кабриолеты, обвешанные гроздьями воздушных шаров, из-за которых выглядывали знакомые лица – поочередно, то семейство Худюковых, то Гадецкие.

– Быть не может! – сказала Шурочка. – Откуда им взяться?

– А Сероштанов? – напомнил Васька. – Тут все наши крутятся.

Пако меж тем излагал любопытнейшие сведения.

– Акапулько, в переводе с языка наутль, – Дедушка пульке. Здесь испокон веков гонят всемирно известную кактусную брагу. Есть пульке серебряный, золотой и бриллиантовый.

– В чем разница? – поинтересовался Васька.

– В градусах! – коротко пояснил Пако. – Пульке – божественный напиток! Он легок, как утренняя роса, целителен и терпок, как поцелуй возлюбленной. Отсюда, с берегов Тихого океана, пульке поставляли в Тулу, где жил Кецалькоатль…

– Погодите, погодите, ребята! Чего-то я сбился! – воскликнул Васька. – Не пойму – Сероштанов в Акапулько, Кецалькоатль в Туле. Полная дребедень!

– Всякое в жизни бывает, – рассудительно заметила Шурочка.

Но Васька не унимался, ерзая на заднем сиденье.

– Нет-нет! Все же странно. Никогда не слыхал, чтобы Тула браталась с Акапулько. И на хрена, ответьте, Туле пульки? Ружья заряжать?

– Васенька, спокойно, – урезонивала Шурочка. – Пако знает, что говорит. Возможно, заряжали куда-нибудь. Возможно, протирали чего-нибудь. Или в пряники добавляли.

– Точно – пряники пропали, – вздохнул Васька. – В Акапулько шлют! А в самоварах пульки варят… – Эта неожиданная мысль его самого поразила, и он осекся.

– Так вот, – продолжил Пако, не поняв Васькиных сомнений, – не знаю, чем знаменита ваша Тула, а наша была столицей империи толтеков, которой правил Кецалькоатль. Он знал толк в пульке! Но пил, конечно, умеренно. Не так, как наш друг Басилио. Толтеки, должен вам сказать, были умнейшим народом. И я их прямой потомок, родом из Тулы. Мой двоюродный пра-пра-пра дедушка – великий Кецалькоатль.

– Ого, ты царских кровей! – И Шурочка погладила по мшистому плечу.

– Не совсем так, – мрачно ответил Пако. – Мои прямые предки были шаманами, жрецами культа вечерней Венеры. Но об этом позже.

– Видишь, какой у нас экскурсовод. Профессор! – сказала Шурочка.

– Профессора такими мохнатыми не бывают, – буркнул Васька. – Скорей говорящий пес Артемон Сенбернарович.

– Ты, Васенька, не добрый, – улыбнулась Шурочка. – Понимаю, похмельный синдром, сумеречное состояние души.

А душа Васьки и вправду пребывала в сумерках. Какие-то обрывки мыслей, воспоминаний, пустые образы и усеченные фантасмагории роились в ее уголках. Мелькнуло и тут же растворилось что-то смутное – про глаз Моктесумы, золотые уши Икс-Чель, про человека из Тулы. Из какой, впрочем, Тулы – было не ясно.

Сбитая с толку, душа предпочитала как можно меньше участвовать в жизни Васькиного тела. Она подремывала, вскрикивая порой от кошмарных сновидений. Да и какими могли быть сновидения, когда рядом без устали скакал, хлопая ушами, кролик Точтли – провокатор и зачинщик Васькиных безобразий. Смущенная, потерянная душа сидела тихо, не высовываясь, в районе пяток.

Моление о чаше

– Осмотрим рынок артесании,[3] – сказал Пако, притормаживая у обширного стойбища, крытого разноцветной парусиной, а кое-где пальмовым листом. Солнце пробивалось сквозь парусину и листья, высвечивая призрачно, как на дне морском, невероятные товары.

Чего тут только не было!

Над головами в жаркой полутьме парили двуликие каменноглазые херуфимы. Мертво белели гигантские акульи челюсти, напоминая швейно-хирургические механизмы. Вспыхивали из черной своей глубины обсидиановые ножи. То тут, то там ощеривались керамические рожи древних ацтекских богов.

Лавки переходили одна в другую. Пиратские мушкеты и навахи сменялись расписными тыквенными и кокосовыми куклами. Длинные расшито-узорчатые платья уступали место широкополым златотканым сомбреро и тяжелым тисненой кожи ковбойским шляпам, впридачу к которым можно было обзавестись седлом, размером с мотоцикл, шпорами, стременами и лошадью.

Возникали солнечные системы и целые метагалактики – черные, зеленые и молочно-светящиеся каменные шары – планеты, звезды, дыры самых разных величин. От них веяло холодом космических глубин.

Далее шли морские раковины, столь изысканных форм и расцветок, что хотелось составить из них, если уж не симфонию, то, по меньшей мере, камерный квартет.

Вздымалась роща мучительных ракушечных распятий, рядом с которыми тянулись шеренги лакированных коричневых жаб. Их можно было использовать в качестве амулетов от сглаза, карманных нетеряющихся портмоне, брелоков для ключей или же домашних тапочек на миниатюрную ножку.

Посудная лавка имела эротический уклон. Все чаши, бокалы, рюмки и кастрюльки представляли собой женские груди, из которых и надлежало вкушать. Продавец неопределенного полупола, хотя усатый, объяснил, что сосуды по природе своей – целебные. Чего не налей, все как молоко материнское. Помогает, конечно, от бесплодия и, бесспорно, от импотенции, от наркомании и алкоголизма.

– Васенька, какая приглянулась? Хочу подарить.

– Знаешь ли… – начал он, уставясь в одну точку.

– Ни слова, – перебила Шурочка, – о моей отдельный разговор, не рыночный.

– Ну, хоть похожую, чтоб подготовиться.

– Ты хам, Василий. Да черт с тобой. Вот большая чаша! – и она вручила увесистую, как папайя, розовую, как роза, блестящую и гладкую – простите, другого слова нет, – титьку. Васька повертел, потрепал, заглянул внутрь.

– Проведем испытания? Немного золотого пульке.

– Погоди до вечера, – сказала Шурочка. – Из такой посуды пьют в интимной обстановке.

– Откуда ж взять? – огорчился Васька. – Ты не создаешь!

С титькой в обеих руках он проследовал дальше и очутился среди многофигурных глиняных композиций. С первого взгляда было не понять, что происходит, но, приглядевшись, Васька возбудился и порозовел, как роз.

Открывалась сексуально-историческая панорама – сцены из жизни древних ацтеков. Попросту групповуха, хотя не менее изысканных, чем морские раковины, форм. Трудно разобраться – чего куда проникает и каким образом. Как в сложнейшей головоломке, только пальцем возможно проследить перетекание скульптурных линий.

Васька перелапал панораму, стремясь запомнить положения, но было мудрено. Особенно, когда дюжина ацтеков и ацтекш сплелись, подобно соломенной корзине, в единое существо.

Шурочка тоже пытливо изучала старинные обычаи, зарисовывая в блокноте.

– А нельзя ли пару фотографий? – спросил Васька. – Мы – на фоне прикладного искусства! На добрую память.

– Здесь запрещено, – сказал Пако. – Фотопроцесс нарушает энергетический баланс скульптурных композиций. Отойдем к раковинам. Или к акульим челюстям.

– Ладно, обождем. Но, клянусь, большего интима для чашеиспытания не сыскать, – Васька воздел руки к небесам. – Братцы, выпьем за половое здоровье ацтеков!

В тот же миг грянул гром и хлынул короткий, мощный тропический ливень. Чаша переполнилась, и Васька прильнул к соску.

– Парное молоко! – восклицал он. – Кумыс!

Картина была диковатой. С признаками безумия.

Гром. Стена ливня. Щелкают акульи челюсти. Поют морскими голосами пустые раковины, грустя о вываренных моллюсках. Стучат каменные шары в космической преисподней, и косовато сверкают глазами двуликие херуфимы. И во вспышках белых молний ритуально колышутся глиняные ацтеки. Пако расчесывает железной щеткой плечи, на которых вырастают шерстяные эполеты. И Васька бесконечно, библейски поглощает небесную влагу из млекопитающей чаши.