– Ты, Васенька, не добрый, – улыбнулась Шурочка. – Понимаю, похмельный синдром, сумеречное состояние души.

А душа Васьки и вправду пребывала в сумерках. Какие-то обрывки мыслей, воспоминаний, пустые образы и усеченные фантасмагории роились в ее уголках. Мелькнуло и тут же растворилось что-то смутное – про глаз Моктесумы, золотые уши Икс-Чель, про человека из Тулы. Из какой, впрочем, Тулы – было не ясно.

Сбитая с толку, душа предпочитала как можно меньше участвовать в жизни Васькиного тела. Она подремывала, вскрикивая порой от кошмарных сновидений. Да и какими могли быть сновидения, когда рядом без устали скакал, хлопая ушами, кролик Точтли – провокатор и зачинщик Васькиных безобразий. Смущенная, потерянная душа сидела тихо, не высовываясь, в районе пяток.

– Осмотрим рынок артесании,[3] – сказал Пако, притормаживая у обширного стойбища, крытого разноцветной парусиной, а кое-где пальмовым листом. Солнце пробивалось сквозь парусину и листья, высвечивая призрачно, как на дне морском, невероятные товары.

Чего тут только не было!

Над головами в жаркой полутьме парили двуликие каменноглазые херуфимы. Мертво белели гигантские акульи челюсти, напоминая швейно-хирургические механизмы. Вспыхивали из черной своей глубины обсидиановые ножи. То тут, то там ощеривались керамические рожи древних ацтекских богов.

Лавки переходили одна в другую. Пиратские мушкеты и навахи сменялись расписными тыквенными и кокосовыми куклами. Длинные расшито-узорчатые платья уступали место широкополым златотканым сомбреро и тяжелым тисненой кожи ковбойским шляпам, впридачу к которым можно было обзавестись седлом, размером с мотоцикл, шпорами, стременами и лошадью.

Возникали солнечные системы и целые метагалактики – черные, зеленые и молочно-светящиеся каменные шары – планеты, звезды, дыры самых разных величин. От них веяло холодом космических глубин.

Далее шли морские раковины, столь изысканных форм и расцветок, что хотелось составить из них, если уж не симфонию, то, по меньшей мере, камерный квартет.

Вздымалась роща мучительных ракушечных распятий, рядом с которыми тянулись шеренги лакированных коричневых жаб. Их можно было использовать в качестве амулетов от сглаза, карманных нетеряющихся портмоне, брелоков для ключей или же домашних тапочек на миниатюрную ножку.

Посудная лавка имела эротический уклон. Все чаши, бокалы, рюмки и кастрюльки представляли собой женские груди, из которых и надлежало вкушать. Продавец неопределенного полупола, хотя усатый, объяснил, что сосуды по природе своей – целебные. Чего не налей, все как молоко материнское. Помогает, конечно, от бесплодия и, бесспорно, от импотенции, от наркомании и алкоголизма.

– Васенька, какая приглянулась? Хочу подарить.

– Знаешь ли… – начал он, уставясь в одну точку.

– Ни слова, – перебила Шурочка, – о моей отдельный разговор, не рыночный.

– Ну, хоть похожую, чтоб подготовиться.

– Ты хам, Василий. Да черт с тобой. Вот большая чаша! – и она вручила увесистую, как папайя, розовую, как роза, блестящую и гладкую – простите, другого слова нет, – титьку. Васька повертел, потрепал, заглянул внутрь.

– Проведем испытания? Немного золотого пульке.

– Погоди до вечера, – сказала Шурочка. – Из такой посуды пьют в интимной обстановке.

– Откуда ж взять? – огорчился Васька. – Ты не создаешь!

С титькой в обеих руках он проследовал дальше и очутился среди многофигурных глиняных композиций. С первого взгляда было не понять, что происходит, но, приглядевшись, Васька возбудился и порозовел, как роз.

Открывалась сексуально-историческая панорама – сцены из жизни древних ацтеков. Попросту групповуха, хотя не менее изысканных, чем морские раковины, форм. Трудно разобраться – чего куда проникает и каким образом. Как в сложнейшей головоломке, только пальцем возможно проследить перетекание скульптурных линий.

Васька перелапал панораму, стремясь запомнить положения, но было мудрено. Особенно, когда дюжина ацтеков и ацтекш сплелись, подобно соломенной корзине, в единое существо.

Шурочка тоже пытливо изучала старинные обычаи, зарисовывая в блокноте.

– А нельзя ли пару фотографий? – спросил Васька. – Мы – на фоне прикладного искусства! На добрую память.

– Здесь запрещено, – сказал Пако. – Фотопроцесс нарушает энергетический баланс скульптурных композиций. Отойдем к раковинам. Или к акульим челюстям.

– Ладно, обождем. Но, клянусь, большего интима для чашеиспытания не сыскать, – Васька воздел руки к небесам. – Братцы, выпьем за половое здоровье ацтеков!

В тот же миг грянул гром и хлынул короткий, мощный тропический ливень. Чаша переполнилась, и Васька прильнул к соску.

– Парное молоко! – восклицал он. – Кумыс!

Картина была диковатой. С признаками безумия.

Гром. Стена ливня. Щелкают акульи челюсти. Поют морскими голосами пустые раковины, грустя о вываренных моллюсках. Стучат каменные шары в космической преисподней, и косовато сверкают глазами двуликие херуфимы. И во вспышках белых молний ритуально колышутся глиняные ацтеки. Пако расчесывает железной щеткой плечи, на которых вырастают шерстяные эполеты. И Васька бесконечно, библейски поглощает небесную влагу из млекопитающей чаши.

Боже, что творится в мире? Где перст Господний, что укажет путь? Где, в конце-то концов, покой? Сплошная воля.

Да минует меня чаша сия! Но, впрочем, если надо испить, выпьем до дна.

Шурочка, лишь она, как волшебный, целительный сосуд, была светла и покойна, что-то мирно записывала, покусывая карандаш. А когда гроза умчалась, сказала:

– Пойдемте, ребята! Неужели для вас это действо внове!

– Эка невидаль, – живо согласился Васька. – Меня другое радует – бодр, свеж и тверд, как обсидиановый нож. Будто дивно похмелился. Из твоей чаши, милая, и дождь, как самогонка!

– Послушай, – склонился Пако к Шурочке, – Басилио становится неуправляем и опасен.

– Что за чепуха! Подумаешь, нахлестался ливня!

– Нет, – отрезал Пако. – Он зарядился энергией ацтеков. Всех перетыкал пальцем. Видишь, сияет и звенит, как медный фаллос. Меня беспокоит, куда нацелится.

– Направим! – улыбнулась Шурочка и поглядела на Ваську, который действительно сиял, лучился и бил копытом, подобно красному выкупанному коню.

Длинноносые и крысохвостые, похожие на худеньких поросят в рыцарских доспехах, броненосцы выстроились «свиньей», будто перед штурмом крепости.

Они напоминали конкистадоров, покорителей Теночтитлана.

Даже в чучельном их облике, в замутненных стеклянных глазках не было уныния. Напротив, задор и ухарство.

Они были привлекательны. Их хотелось гладить и обнимать, почесывать за ухом и пошлепывать по округлому заду. Но кроме того, они внушали своему обладателю глубокую мистическую уверенность.

Одним словом, броненосец желателен под рукой. И стоили они как пареная репа – пять долларов за штуку.

– В столице, – сказал Пако, – идут по десять. Можно делать бизнес.

– На Арбате захудалыми торговали по сто пятьдесят. Вот столица! – гордо заметил Васька. – И очередь была!

– Правда? – спросила Шурочка. – Не заливаешь, Васенька?

– Собственными глазами! У одного, помню, надпись – «Потемкин Таврический».

– Сто пятьдесят, – шептала Шурочка, прикрывая глаза. – Контейнер, растаможка, налоги… Минус, минус, плюс… Да, стоит! – тряхнула она головой.

– Не забывай, у нас серьезное дело, – сказал Пако.

– Одно другому не мешает. Я должна иметь независимый бизнес! Как броненосец по-испански?

– Армадийо, – недовольно ответил Пако, – не думаю, что это хорошая идея.

– Прекрасная! – расцвела Шурочка. – Так и назову мою фирму – «Армадийо корпорейшн». Думала заняться ацтекской скульптурой, но броненосцы, конечно, выгодней.

– Возьми в компаньоны, – подмигнул Васька.