– Нет! Я бы чего-нибудь да запомнил! Не может быть!

– Конечно, не может, – вздохнула она, остановившись в дверях и глядя странно, мученически. – Ничего не может быть, дорогой Васечка, покуда ты пьешь, как ангел в фонтане, покуда у тебя такие маленькие уши!

Васька поморщился:

– Знаешь, надоело. Уши-уши-уши! Ал-ко-го-ли-зм! Каким я был, таким я и останусь! – Проявлялись казацко-казарменные ухватки, засевшие со вчерашних батальных перепитий.

Шурочка присела на мягкий пуфик, выпростав из-под простыни ноги, в форме которых, от коленки до мизинца, таилось столько притягательного, зовущего, соблазнительного и поющего, столько неописуемо-невысказуемого, что у Васьки дыханье сперло. Не в первый раз он видел эти ноги. Но вытекавшие из-под скромной простыни, они обретали магическую приворотную силу, перед которой не устоял бы бесплотный призрак, не то что обуянный кроликом Точтли. Он упал с кровати и, как мышка-норушка, расторопно, с заминками, с приглядом и принюхом близился к Шурочкиным ногам.

Просто хотелось их съесть. Как леденец на палочке – медленно, медленно, наслаждаясь и растягивая постепенность, ощущая языком малейшее желание леденца, – повернуть его так или этак и где посильнее лизнуть.

– Стой! – приказала Шурочка, отбросив простыню. – Все это будет твоим!

И она приосанилась на пуфике, повела плечами и бедрами, показывая – что именно.

– Но только в том случае, если исполнишь обещание! Твои уши…

– Господи! – взмолился Васька, приникая, как отравленный анчаром. – Я на все готов. Сегодня же отдамся Пако! Но объясни, за ради бога, смысл ушей!

– Другой разговор! – улыбнулась Шурочка, как Иудифь, отрубившая-таки голову Олоферну. Да, Васькина валялась у ее ног, согревала руки. – Смысл ушей бесконечно интимен, мой дорогой, но я скажу. В постели, когда вершится акт любви, мне позарез нужны большие уши. Лишь ухватившись за них, могу я удержаться в этом мире. Иначе я лечу в небытие, скрываюсь в преисподней, лежу, как хладный, хладный труп. Ты видишь, уши – не капризы!

– Погоди! – сообразил Васька. – Есть выход – надеваю сомбреро и держись за поля!

– Во-первых, это дико – трахаться в сомбреро. Мне будет казаться, что я кобыла! Мы же с тобой не деревенские ковбои! – сказала Шурочка с некоторым раздражением и накинула простыню, чувствуя, как голова ускользает. – А во-вторых, от моей страсти любые поля разлетятся в пух и прах. Мне для любви, повторяю последний раз, необходимы крепкие большие уши! А тебе, вижу, хладный труп! Ты некрофил?

– Нет! – ужаснулся Васька. – Скорее к Пако – пусть точит, сволочь, скальпеля!

– Мы готовы и не боимся! – отрапортовала Шурочка с видом пионервожатой, притащившей октябренка на прививку.

Пако, вероятно, только что принял душ и накинул белый махровый халат, очень напоминая пуделя в попонке. Он был свеж, как чуть надкушенное эскимо.

Но Ваське этим розово-серебряным рассеяным утром Пако виделся в новом свете. Так случается – в крайних ситуациях вдруг открываются глаза. К примеру, есть у тебя приятель стоматолог, что ни в коей мере не сказывается на отношениях до тех пор, пока не распластаешься в зубоврачебном кресле под дискантом поющим сверлом, под термоядерным светом ламп, под его, якобы приятеля, неузнаваемым обликом, в котором чрезмерный профессионализм совершенно стер черты сотрапезника, собутыльника, собабника.

Махровый халат казался операционным, а Пакины руки – окровавленными.

– Здесь оборудован кабинет для медицинской практики. Не будем терять время! Вперед, друзья! Вперед! – воскликнул Пако, как дитя, завидевшее на горизонте капитана Гранта.

И они двинулись по асьенде, соблюдая Ваську под конвоем. Он ни о чем не думал, то есть, скорее обо всем, как ведомый в газовую камеру. Чувства то обострялись беспредельно, то разом притуплялись, – углы коридоров казались то слишком острыми, то безобразно тупыми, мраморные плитки пола, как надгробные, были тяжелы и висли на ногах, белые стены резали по живому, а потолок уплывал ввысь, замирал на мгновение и, подобно коршуну, падал, хватая, коверкая.

Каркая и чертыхаясь, вылетел из темной ниши метисный попугай и пристроился пешком. Шурочка оглядывалась и шикала, но тот лишь надувался и говорил: «Порфавор, кабронес»,[39] как бы предлагая стыкнуться. Впрочем, разбираться с ним было некогда. Они вошли в большую комнату, посреди которой стоял длинный, в три человеческих роста, белый стол, обтянутый клеенкой.

Много раз Васька входил в комнаты со столами. И все они, как правило, радовали. Этот длинно угнетал.

– Раньше тут была трапезная для гостей дона Хосе де ла Борда, – сказал ни к селу ни к городу Пако. – Однажды за этим столом умер турецкий посланник, подавившись манговой костью. Немудрено! Вы видели кости манго? Раз попав в дыхательные пути, застревают навеки. Ее так и не удалось извлечь из турецкой гортани. Рассказывают, что на могиле посланника выросло манговое дерево. Как символично!

– Ближе к делу, – вздохнула Шурочка. – Тимирязев!

– Склифосовский, дорогая, – поправил Васька, не терпевший фольклорных искажений. – И не к делу, а к телу. К моему. Валяй, Лобачевский, лоботомируй!

– Да-да, – спохватился Пако, – теперь стол используется для трехместных операций. Знаете, поточная методика. Чтобы не менять постоянно инструменты. Поверьте, очень удобно. Особенно, когда пришиваешь носы – у меня ведь носовой уклон…

Пако всегда бывал чуть странен перед операциями. Дело обыкновенное – хирург должен перевоплотиться, ощутить себя скальпелем в руке провидения. Но тут-то и возможны психические осложнения, обширные личностные сдвиги. Этим утром что-то неладное творилось с Пако – явный уклон с заворотом. Он глубоко задумался, глядя в окно на собор Святой Приски.

– Теперь что? – спросила Шурочка.

– Не знаю, в какой части стола разместить пациента. Наверное, удобней там, где подавился посланник…

– Васенька, ты где хочешь? – ласково коснулась его плеча Шурочка.

Так, вероятно, обращаются к приговоренному – вам электрический стул со спинкой или предпочитаете табуретку?

Васька примерился к столу, зашел с одного краю, с другого.

– Один хрен, но лучше ближе к окошку.

Тем временем Пако удалился в умывальный отсек и с маниакальным тщанием, как это делают все хирурги и слабохарактерные убийцы, надраивал руки.

– Зашить-то я его зашью, – размышлял он вслух. – Трансплант прихватим сапожной бечевой. Главное таможня! Прицепятся к уху, и потянется, потянется ниточка. Все развалится, все швы разойдутся! И тогда Алексей Степаныч непременно меня зашьет…

– Пришьет, – уточнила Шурочка, подходя к умывальнику. – Не психуй, Пако, все будет хорошо – изумруды не звенят. А когда уши звенят – это нормально. Только постарайся, не уродуй парня.

– Да-да, пришьет, – кивал Пако. – Пришьет-пришьет. В любом случае пришьет. Зачем ему свидетели в миллионном деле? Пришьет! Как пить дать – пришьет!

Шурочка, приводя его в чувства, залепила пощечину средней тяжести.

– Что ты заладил – у попа была собака!

– Какая собака? – насторожился Пако.

– Длинная история! Не к месту!

– Нет, скажи про собаку!

Шурочка покачала головой:

– Ты сегодня с большой припи, как новогодняя дзьюелка! Обнаркозь пациента, тогда узнаешь.

Пако послушно вытер руки и, взведя шприц, направился к столу, где одиноко, подперев голову руками, глядя задумчиво в окно на небо высокое, поджидал новую жизнь известно кто – раб Божий Васька Прун, бестолковый лишенец духа, возможный постоялец чистилища. Но его не тревожило смутное будущее. Солнце ласкало голый зад, обнаженные уши, и он прикидывал, место каких традиционных блюд занимает, – поросенок? белужий бок? гигантская лангуста? фаршированный павлин? Скорее всего! С изюмом и ананасом, политый ежевичным соусом. Он так разнежился, что принял укол, как выстрел в затылок.