– Бете де аки, уевон! Бете а каса! Бете де ми бида![26]

Васька, поняв, что посылают, побрел неведомо куда, размышляя о неисчерпаемости национального вопроса:

«Вот пример расшатанного самосознания! Мексиканский продавец шнурков – кто он такой?» – Васька оглянулся оценить физиономию, но, выбитый из колеи продавец уже свернул шнурочный лоток.

«Да, легко сказать – я мексиканец! А что, простите, за этим стоит? Большой компот из ацтеков, испанцев, толтеков, итальянцев, тарасок и прочих таинственных ингредиентов. Не компот, а зелье! То ли приворотное, то ли отворотное. Может ли сложиться национальный характер за пятьсот лет, прошедшие с тех пор, как заварили зелье?» – Васька остановился, осматриваясь и принюхиваясь – как тут с характером?

Чего-то наблюдалось, витало в воздухе, создавая латиноамериканскую атмосферу, определить которую мудрено. Зелье булькало, пузырилось, выплескивалось, испуская ароматы и миазмы. Словом – кипело. И до холодца было далеко.

– Вавилонское смешение! – буркнул Васька и ощутил в кармане десятитысячную пачку. Национальный вопрос сменился экономическим.

Можно гулять, оставив самосознание продавцу шнурков, – пойти в любой ресторан, нажраться мороженого или кукурузы на палочке, сесть в такси и осмотреть весь город, взять на прокат яхту или водный мотоцикл, подарить Шурочке драгоценный перстень… Все возможно благодаря двоюродной бабушке.

Но, превратившись в состоятельного джентльмена, Васька, как говорят в народе, зажидился.

«Чего деньгами швыряться, когда браслет есть? – думал он. – Не будем торопиться! Осмотримся, приценимся…»

Там и сям торговали цветами невиданных пород, и Васька вспомнил, что обещал Шурочке орхидеи.

«Но хрен же их разберет, где тут орхидеи, – лукавил он. – К тому же быстро вянут! Смешно покупать дорогую вещь на пару суток».

Обойдя ряды, Васька выбрал скромные могильные цветочки – без претензий. Торговался так исступленно, что тетка махнула рукой и отдала букетик даром. Он слегка попахивал тронутой дичью, но – раз нюхнешь, сто посмотришь.

Главное в цветах – приятность для глаза. Хочешь нюхать, прысни одеколону!

Погрузившись в автобус, Васька долго препирался с кондуктором, делая вид, будто не понимает, о чем, собственно, речь – разве надо брать билеты? что за новости? что за нравы? какие такие билеты, когда в остальном мире проезд бесплатный?

Он выскочил у светофора довольным зайцем.

Кстати, кролик Точтли был потрясен. Эти органические изменения застали его врасплох. Он манил Ваську в уютные притоны, в бары, где богатые женщины средних лет поджидают умелых кавалеров, в шумные дискотеки, наполненные ароматным девичьим потом, но – увы!

Глядя на браслет, словно на верный компас, Васька стремился в отель, прикидывая, сколько же всякой всячины мог бы сожрать и выпить за те часы, что провел вовне.

И кролик Точтли опустил уши.

«Еще такой денек, – грустил он, – и покину это логово! У Сероштанова, небось, повеселее будет, без заминок».

Короткий вечер покоя

В отеле поджидала записка от мнимого Гаврилы. Конспиративного характера.

«Брат! В гольф-клубе поет Паваротти. Знает меня в лицо. Место встречи на острове. Забыл название. Кажется, Тарпеда. Впрочем, тут один – отовсюду видать. Привет от Хози и малютки. Твой Гэ. P.S. Да здравствует Пангея! Это пароль.

А в креслах у бассейна сидели Шурочка и Пако. Завидев Ваську, они оживились. Шурочка даже обняла:

– Что же ты, Васенька? Я беспокоилась, дорогой! Не пропадай надолго – мне скучно с этим типом…

Васька, уже сожалея, что пожидился на орхидеи, протянул букетик, и Шурочка первым делом, конечно, понюхала.

– Изысканно! Что-то французское – не пойму…

– Слишком-то не вникай. Гляди со стороны.

Пако, подмигивая, дружески хлопал по спине.

– Мачо! Мачо русо![27]

Ваську тронула теплота встречи.

Он расслабился, как у домашнего очага. И подозрения бабы Буни казались сильно преувеличенными. Шпионские страсти! Чем плох Пако? Добрый, мохнатый малый. Да и Шурочка не особенно в сетях бьется!

О, приятно было сидеть в кресле между баром и бассейном, глядя сквозь Шурочкин нежный профиль, как в залив входят громадные белые корабли отдохнуть после океанских скитаний. Спешно опускалась черная тропическая ночь, ограничивая обзор самыми близкими существами. Все вдруг исчезло в успокоительном мраке, и Васька различал только две фигуры. По левую руку, как белое облако, маячил бармен. По правую – будто Млечный путь, светилась Шурочка.

Она перетягивала. Ступить на Млечный путь – вот чего хотелось Ваське с давних пор! И Шурочка не просто влекла, как физическая единица женского пола, но вызывала именно те ощущения, что возникают при взгляде на Млечный путь – зыбкая бесконечность, окунуться в которую страшно и желанно.

Нет-нет, Шурочка не имела ничего общего с теплыми, но ограниченными морями, как чудилось когда-то Ваське. Она – Млечный путь! С его светом и черными пропастями, за которыми все же – опять свет: бледное мотыльковое трепетание миллиардов свечей пред немыслимо далеким алтарем.

Ваське, бывало, снилось – он идет по Млечному пути, готовый при неверном шаге обрушиться неведомо куда. И вновь родилось такое чувство. Неверный шаг и – кончено!

«Как быть? – замер он с поднятой, фигурально выражаясь, ногой. – Что предпринять? Не лучше ли убраться восвояси? Любое слово неуместно!»

И впрямь, что скажешь Млечному пути? Глупо затевать с ним разговоры!

Для прочих созвездий, к примеру, для Большой Медведицы есть вероятность подыскать приличествующую тему: что Малая – не подросла? как ваши медвежата?

Но только совсем пропащие пытаются беседовать с Млечным путем. Его возможно лишь осязать!

И Васька для начала робко возложил руку на млечное колено.

Признаемся – не оригинально. Миллионы рук за истекшие тысячелетия возлагались на миллиарды коленок. И даже сейчас, именно в сию секунду, уверен, – кто-то возлагает на чье-то. Но вечная привлекательность этого акта в том, что каждый возлагающий мнит себя первопроходцем, открывателем Америки, на которой, к слову сказать, уже до хрена народу проживало. Правда, наиболее умудренные склоняются к трезвой мысли о более полном освоении давно открытых пространств, – культивации, поиску и разработке месторождений, взращиванию плодово-ягодных угодий.

Они не без оснований именуются – лучшепроходцы. Хотя, в зависимости от душевных обстоятельств, первые могут перейти в разряд вторых и наоборот.

Неизвестно, к какому отряду принадлежал Васька, но трудился с полной отдачей, сопя и присвистывая.

– Ты меня, кажется, лапаешь, – тихим млечным голосом произнесла Шурочка. – Тебе приятно?

– Молчи, молчи. Ты не понимаешь, – зашептал Васька. – Помнишь, наша космическая тележка бродила по Луне? Это то же самое, и мне очень-очень приятно.

Шурочка вздохнула, как может вздыхать только Млечный путь, и вся-вся призывно, будто небесная скатерть-самобранка, вся-вся раскинулась, покойно и вольно, в кресле.

Васька, проклятый, заимел картбланш – все было в руках и под руками!

Каждый Шурочкин изгиб, каждая ямка и каждая выпуклость абсолютно совпадали с его представлениями о мироздании.

Пройдя в потемках весь Млечный путь, Васька понял, что ничего ближе и дороже никогда не нащупает.

Чертежник – досадно употреблять сухое жесткое слово в любовном контексте! – разбирается в формах. Шурочкины – Боже! – восхитительны! Овал – так овал. Треугольник – так треугольник. Шар – так уж шар! А косинусы и синусы! Тангенсы и котангенсы! Параболы и умопомрачительная гипербола!

Васька захлебывался в потоке небесных сопряжений.

Еще миг и он бы овладел млечным-млечным в кисельных берегах путем – во мраке тропической ночи, в кресле между баром и бассейном.

Но тут возник бармен с подносом, и Шурочка виновато сказала:

– Так в горле пересохло. Пивка до слез захотелось.

Ах, пошатнулось мироздание, растаял Млечный путь, свернулась скатерть-самобранка.