Васька разволновался и разом сделал несколько затяжек ивана-без – марьи:

– Давно, давно хочу! – горячо заговорил он. – Да не знаю, с какого конца браться! Может, Пако утопить?

– Дите малое! – проворчала тетя Буня. – Не знаешь разве, что вызволяют одним махом – жертвенной любовью.

У Васьки потеплело и в голове, и на сердце, ноги ослабели, и время распалось на маленькие отрезочки – сантиметра по три каждый. А между ними была подозрительная, как Пако, шерстяная пустота.

– О чем это я? Что такое? – запамятовал он. – Какая-то старушка! Видать, я – Иван, она – Марья. Или наоборот?

Но во время очередных трех сантиметров спросил на всякий случай:

– А чем жертвовать-то?

– Всем, Васенька, жертвуй, – донеслось сквозь временную мглу. – Всем, что под руку попадет!

– Под какую? – удивился увядающим языком. – А чем жертвовать?

– О, да ты, миленький, поплыл, – всполошилась тетя Буня. – Одолели иван-да-марья! Обкурился! Надо вздремнуть.

Васька и дремал, и бодрствовал. Видел себя маленьким васильком на лугу, по которому мотались громадные шары перекати-поле. Какие-то рыбки в банке, булочка за три копейки, ночной заснеженный лес…

– Как ты, Васенька? – спрашивала тетя Буня, прикладывая ко лбу холодное полотенце.

– Нормально, – отвечал он с большим опозданием.

Сети кругом. Сети. В них бились Шурочка и булочка за три копейки.

– Авоська! – сообразил Васька.

Не сети, а большая авоська с кефиром. А в кефире – калоша с кровавым подбоем. И птичка, птичка – то воробей, то мухоловка – трепетала в авоське.

Печальный образ, раз явившись, не оставлял – птичка в авоське! Полная дребедень, но с пророческим уклоном.

Очухавшись, Васька сразу вспомнил:

– Птичка в авоське!

– Не надо трактовать прямолинейно, – покачала головой тетя Буня. – Была ли авоська дырявой – вот в чем вопрос, Васенька!

– Авоськи всегда дырявые, – сказал он вполне осмысленно.

Маленькая, седенькая, с желтыми почти шестиугольными глазами тетя Буня прохаживалась кругами, зорко, озабоченно поглядывая на Ваську.

– Знаешь, дорогой, проси политического убежища! Прямо сейчас пиши заявление, а я тебя быстро оформлю гражданином земли обетованной.

– В принципе, я не против, – согласился Васька. – Но кто же тогда Шурочку вызволит?

– Конечно, конечно! Ты прав, птичка в авоське! Убегать от судьбы позорно в какие бы то ни было земли. Но должна предупредить – тебя ждут большие перемены. Образно говоря – смерть и возрождение! Готов ли ты, Васенька?

– А нельзя ли еще коньячка? На посошок, перед большими переменами!

Они выпили за судьбу, за все более-менее земли, за Шурочку и по инерции за Сероштанова.

Тетя Буня объявила национальный праздник и велела поднять над консульством флаг.

– Гуляем! Где наша не пропадала! Прием что ли закатить?

– Ну его к лешему! – не согласился Васька. – Посидим на кухне, как в былые времена. Поговорим.

Но тетя Буня сильно раззадорилась. Ей как старой разведчице хотелось на люди, в свободный поиск.

– Ты, птичка в авоське, кебраду видел? Поехали!

По бульварам, по крутым горным дорогам, над обрывами катил тети Бунин чудовищной длины лимузин – в него можно было загнать отару овец. Мелькали виллы, яхты, отели с бассейнами, бугамбилии[22] и хаккаранды.[23]

Из лимузина город казался строже и краше, будто отдавал честь.

Васька глядел по сторонам, но думал о птичке в авоське. Нездоровое видение. В авоське, конечно, может быть, что угодно – батон, бутылка, консерва, вобла, ботинки в починку, белье из прачечной. Но птичка?!

Единственная порода птицы, увязывающаяся с авоськой, мороженая, как булыжник, курица. Все остальные, включая павлина, цесарку и птицу-секретаря, с авоськой несовместны.

Васька хотел поделиться раздумьями. А тетя Буня-то уже дремала, посапывая, но не смежая желтых глаз.

О, страшно смотреть в спящие глаза! И хочется, и боязно. В спящих глазах тети Буни было что-то бездонное, колодцеобразное, уходящее в другие измерения, где птичка в авоське – заурядное, в принципе, явление.

И Васька, вздрогнув, отвернулся, боясь узнать то, чего до последнего смертного часа знать никому не следует.

[24]

Тетя Буня пробудилась, когда они подъехали к обширной, вдающейся в море площадке, тесно затолпленной.

Все чего-то поджидали. У берега замерли прогулочные катера и яхты, круизные лайнеры, моторные и парусные лодки, надувные матрацы и автомобильные камеры. В небе кружил биплан.

Так могут ожидать солнечное затмение, извержение вулкана или эскадрилью летающих тарелок. В общем – вычисленное и предсказанное с точностью до суток природное явление.

Если же говорить о запланированном, то подобный интерес вызовет разве что запуск космической ракеты с коровой на борту.

Возможно, публичные казни собирали в прошлом столько терпеливо-внимательных граждан.

По правую руку от площадки возвышалась устрашающего вида скала, подножием уходящая в маленькую каменистую бухту, заполненную прибоем и мелким мусором – бумажки, листочки и прочая дрянь.

Полдюжины неприметных мексиканцев, растопыриваясь по-лягушачьи, отлавливали мусор мелкоячеистыми сетями.

«Зеленый патруль», – решил Васька. – Плавают безвозмездно. Чистят океан!»

Глядя на них, и самому хотелось какой-нибудь чистоты. Необычен и похвален был этот подвижнический труд, и все стремились приобщиться, подбрасывая мусор. А пловцы вроде поощряли. То один, то другой взмахивал руками, как бы говоря, – швыряйте! подчистим!

– Получка, – туманно сказала тетя Буня, – отгребают, черти! Сейчас на скалу полезут!

И вправду, закончив дело в бухте, пловцы кривым гуськом, цепляясь за выступы, впадины и травинки, нагруженные сетями, поперли в гору.

Добравшись до вершины, они приняли физкультурно-трагические позы на краю пропасти.

Толпа разноязычно волновалась. Проскальзывал и русский.

– Сигайте! Хули тянуть! Солнце жгеть!

Кажется, это был Сероштанов, но разглядеть не удавалось.

А солнце и впрямь яростно, одичало жгло, отбрасывая короткие черно-жирные горячие тени. Солнечная активность, известно, провоцирует. И Васька догадался, что чистка океана только предваряла ритуальное саможертвоприношение.

Вот один из бывших пловцов, фанатично подпрыгнув, как кузнечик,[25] полетел вниз, огибая почему-то скальные выступы. И маленькая тень, опережая и вихляясь, скользила под животом. По всем приметам они должны были соединиться на скале, но пути не скрестились. Еще миг – и канули в черной бухте.

– Бууня! ё-мое! – охнул Васька с толпою, которая и орала, и свистела, и впадала в мимолетно-обморочные истерики. Загудели теплоходы. А биплан выкинул мертвую, никем не оцененную петлю, поскольку все глядели в бездну, где среди безразлично-торчащих камней вздыхал океан.

Шло время, но прыгун не выныривал! Плеснулась рыбка, типа красноперки и, застеснявшись, скрылась.

Оцепенение, какое бывает, верно, когда гильотина отсекает голову, овладело толпой. Тетя Буня шепнула:

– Сейчас. Раз, два. Три!

И точно – выплыла большая и круглая, как буек, голова с присовокупленным телом. Помахав рукой, они отплыли в сторону.

И пока толпа приходила в чувства, следующий прыгун завис над пропастью. Прыгали из стойки на руках, присев на корточки и задом-наперед. Третий, кажется, летел вдоль скалы с мексиканским флагом, исполняя в ускоренном темпе национальный гимн.

Но особенно отличился последний. Связав ноги и покрыв глаза черной лентой, он с таким тонким расчетом зацепился плавками за терновый куст, что в пучину вошел совершенно голым.

В бухту полетели сотни бумажек разного цвета и номинала, серьги из ушей, наручные часы и обручальные кольца. Парочка экзальтированных дам пыталась нырнуть солдатиком в качестве получки. Но военное оцепление сдерживало.