Третий вид назывался «абахо де агуа» – сидение под водой на время. Солнце, стоявшее в зените, на восемьдесят пять ладоней от моря, довело почти до кипения воду в мелкой прозрачной бухточке, где разместились на дне, держась за коралловые рифы, сидельщики. Сначала они пускали пузыри, изо рта, носа, ушей, откуда могли, так что бухточка, казалось, вовсю кипятится. Потом, все выпустив, перестали и только пучили, подобно гигантским креветкам, глаза. Лишь Эмилиано сорок девятый тихо и добродушно покоился, смежив веки и склонив голову, на белом, плотном и рифленом от приливов песке.
Всплыли все разом, с мелкими промежутками, как вареные фрукты в компоте. А выиграл Альфонсо Виладью, задержавшись на миг дольше братьев Люсиферо и Люсифуго.
Лиз не могла в это поверить, но солнце переместилось ровно на шесть ладоней, а значит сидели под водой не менее получаса. «Лень было вылезать», – коротко объяснил Карлос.
Сгрудившись на берегу, майя уже готовились к предпоследнему виду пятиборья «грито морталь» – смертельному воплю, на громкость и безысходность. «Был и шестой вид, – сказал Карлос, вроде извиняясь за недостачу. – Человеческие жертвоприношения. Но сейчас, без тренировок, с этим сложно».
Все же сеньорита Лиз решила окунуться, освежить голову и оценить качество воды – возможно, обилие коралловых рифов позволяет как-то понемногу дышать ею. Она нырнула и поплыла с открытыми глазами. Когда легкие опустели и стало ясно, что вода не годится для дыхания нормального человека, Лиз увидала перед собой – ей показалось – огромную розовую медузу с черной бахромой. Но это был забытый Эмилиано сорок девятый в шапочке. Вокруг его безмятежной головы кружились, поклевывая, рыбки, и голубой реликтовый краб, осторожничая, подбирался к беззвучной, бездыханной ноздре.
Сеньорита Лиз впервые столкнулась с утопленником и так сразу напугалась, что едва не захлебнулась. Их кое-как вытащили на берег и уложили рядом, лицом в небо, скрестив руки на груди.
Лиз глядела, как невероятно быстро, так что ощущалось вращение земли, летит к закату солнце, как наливается светом безумно острый, концами вверх, месяц. Не очень приятно, что ее оставили с покойником – надо будет отметить их простое отношение к жизни и смерти, – но так хотелось спать от многочисленных переживаний. Она закрыла глаза и сразу поплыла меж коралловых рифов, спокойно дыша морской водой. Вот так просто, думала Лиз, так можно до бесконечности.
Внезапно в покой и благость, откуда ни возьмись, с жутким треском и урчаньем грохнула глубинная бомба. Все зарокотало и забулькало вокруг, оглушило, как рыбку, бросив из подводной дремы на поверхность.
Очнувшись, сеньорита Лиз не сразу поняла, что это Эмилиано сорок девятый храпит, как древний насос, выдувая из ноздри упорного морского конька.
Ни один смертельный вопль предпоследнего вида не мог пробиться сквозь этот пышный храп. «Закатим его снова в море», – предложил Люсиферо, и брат Люсифуго поддержал: «Пускай там отдрыхнется». Но Карлос не согласился: «Отливом унесет». «Ну можно, – посоветовал Альфонсо Виладью, – камень к ногам». «Признаем, – сказал Карлос, – что Эмилиано победил во всех четырех видах. Это будет справедливо».
Пятый, стойку на голове, зарытой в песок, перенесли, поскольку день вдруг миновал, и сеньорита Лиз, смирившись, неслышно, под пологом храпа, постанывала и поскуливала во сне. Эмилиано удалось растолкать, а для Лиз соорудили носилки и потащили, спотыкаясь, по ночной дороге к вилле «Могила улитки». Изредка просыпаясь, она видела неподалеку розовую шапочку, освещавшую бесконечный путь, и, успокоенная, вновь мирно засыпала.
Это был лучший день в жизни сеньориты Лиз. Ну а когда проходит лучший, последующие часто выглядят все хуже и хуже, бледнеют. Так и случилось.
Она вдруг заметила, что на обед Карлос заказывает в основном пиццу: «Какого черта – пицца! Повсюду пицца! А я хочу кухню майя!» «Это как раз типичное блюдо, – отвечал Карлос. – Наши всегда готовили пирог из кукурузной муки с мясом и специями, который назывался „пизке“, – символ Пятого солнца, согревающего индейцев. В начале шестнадцатого века рецепт увез в Италию Кристобаль Колон». Лиз пока еще доверяла Карлосу Хосе Абрахаму Чиатуте.
В то время на острове Чаак начался весенний карнавал, и они отправились к набережной Моргана поглядеть шествие, которое обещало быть грандиозней бразильского. Тогда и возник Цезарь Трюхо с микрофоном, чтобы спросить у явной гринги, как ей тут отдыхается. «Я здесь не туристка, – улыбнулась Лиз. – Я здесь живу и работаю с одним индейцем майя Карлосом. Я его изучаю, потому что пишу книгу». Но вот что сказал Цезарь: «Насколько мне известно, сеньор Карлос такой же майя, как я древний римлянин. Впрочем, пишите, сеньорита, пишите – о Карлосе, о нашем чудесном острове, о карнавале. Скоро всему конец!»
И хоть Лиз не все поняла дословно, но почуяла неумолимую пророческую твердость зерна, давшего всходы смущения и беспокойства. Она вспомнила, что Карлос всегда вяло откликался на ласковое обращение «мой индио». Прежде ей казалось, тут опять вина Кристобаля Колона, перепутавшего части света в своем историческом плавании. Однако теперь она призадумалась, о том ли вообще пишет. Ее «индио» как-то слишком быстро исчерпывался в этническом, племенном смысле.
Проще говоря, открытий в последнее время не наблюдалось, а наступил застой, когда и записать-то было нечего, кроме возрастающих расходов, потому что картины Карлоса смотрелись только в ночи при неровном свете факелов, а последние деньги он спустил на пятиборье, так что жил за ее счет, и это Лиз отметила в тетради. Конечно, у нее было, как говорят на острове Чаак, немало шерсти, то есть водились деньжата, но не для содержания в конце-то концов индейцев в гамаке.
«Ми пича», – так двусмысленно называл Карлос сеньориту Лиз, поскольку это обозначало и любовницу и грубое шерстяное одеяло, всегда готовое съехать на сторону, ускользнуть. Он-то понимал, что Лиз относится к нему как к древнему документу или полуразрушенной пирамиде – с интересом и почтением до тех пор, пока есть, чего исследовать. А потом бросит пирамиду в тоске и унынии, окончательно рухнувшую после повышенного внимания. Для сеньориты Лиз – он почти обезличенный представитель вымирающего народа. И Карлос изо всех сил старался раздувать ее этнографический запал.
Было уже изгнание шаманами бесов в земляной бане и поедание галлюциногенных грибов. Уже призрачные Алуши заходили к ним на «Могилу улитки» в день мертвых и пели серенады. Уже Карлос при всех, в любом публичном месте, хватал Лиз за помпис, или, лучше сказать, за задницу, с этнографическим вывертом, на описание которого она потратила уйму времени и сил.
Сославшись на традиционную полигамию майя, Карлос зачастил домой с мучачитами из разных стран – перуанками, японками, венесоланками, итальянками, шведками, германками. Он увлекал сеньориту Лиз залечь в гамак втроем, но она согласилась лишь однажды, в память о своих предках, когда приходила русская, оказавшаяся в итоге узбечкой.
Лиз записала все кратко и сухо, без подробностей, а потом сказала: «Мой индио, а индио ли ты? Слыхала, что майя всегда были со сбитым сексуальным прицелом. Или это легенды?» В тот же вечер окрыленный Карлос притащил семерых парней, среди которых Альфонсо Виладью, каменщика, и братьев Люсиферо и Люсифуго. Лиз спросила, где же Эмилиано, и выяснила, что у сорок девятого прицел на месте.
Веселились всю ночь с факелами, танцами умирающих оленей, фейерверком и смертельными воплями – кто в платьях и с макияжем, кто в павлиньих перьях, а кто и просто в боевой индейской раскраске по голому телу. Под утро Альфонсо Виладью был трогательно нежен, женственен и стрекотал без умолку, называя их праздник «фиестой сорок», или вечеринкой мариконов, тех, у кого прицел сбит Господом – именно на этом настаивал Альфонсо. А братцы Люси рассказывали, что сестры их – Люсерна и Люсидез – напротив, мужеподобны и… Лиз удалилась в кабинет, откуда не выходила три дня, работая над книгой. Но разрешившись длинной главой «Форникасьон» – «Разврат», она заметила внезапную беременность другого рода. Грубо говоря, скотина, кот паршивый Карлос как-то изловчился в гамаке и поставил в затруднительное положение, несмотря на все охранные меры.
