Имелись ли подобные пыточные устройства у инквизиции – трудно сказать. Сомнительно, поскольку не родилось понятие «унитаз».

Как вепрь, изюбрь, дщерь, мытрь и упрь, насильно слитые, ревел Василий. Проклинал Пако, Моктесуму и всех царей, королей, императоров поименно. Клял их глаза, очи, зенки, буркала, изумруды, сапфиры, рубины, бриллианты и камень на камне.

Он горел, как Феникс на костре, разложенном собственными руками.

Но вечных пыток не бывает, хотелось бы верить, даже в загробном мире.

Разъехалась по швам Пакина работа, и под собственной тяжестью изумруд выпал на дно, быстро угасая от крайности унижения.

Третий глаз, простите, в жопе – куда ни шло. Но глаз в унитазе – простите, дешевый анекдот.

Хорошо вскипяченный Василий выбежал на балкон, подставившись звездным ветрам. Особенно утолял боли и печали Млечный путь, дуя прохладными серебряными губами, навевая благодатный разумный сон.

И едва опустив голову на подушку, Василий начал приятное по нему путешествие, обретшее к утру звонкий любовный мотив.

Интересно думать, что происходит в то самое время, как… Сидишь у окна и представляешь – именно в сию минуту, секунду, миг – кто-то, конечно, тоже сидит и представляет, кто-то рождается, умирает, закусывает, грабит банк, накручивает важную гайку, непременно выпивает. Да мало ли…

В то самое время, когда Шурочка сидела в нише, а Василий на толчке – гончий пес Пако почти достал кролика Точтли, лязгнув зубами над ухом. Но кролик увернулся, надавил, как говорится, на педаль и дистанцировался, исчезнув в подворотне.

Это был городской гон. Пако четверил по следу, который отвратительно петлял, заводя в злачные места – бары, кантины, рестораны, скрытные танцевальные и откровенные стриптизные салоны, в притоны наркоманов и на блядские посиделки. Если бы Пако проследил маршрут с вертолета, он бы вычислил, в какой конечной точке спокойно, без беготни подстеречь кролика. Но засада – дело ризеншнауцеров. Легавый гонит! Невзирая на причусловины и рельеф. И Пако твердо держал след. Изредка поднимал морду, коротко взывая к ночной красноватой Венере.

Неуклонно, неумолимо приближались они с кроликом к алькальдии, где в этот поздний час светилось единственное окно.

Сон прервал будильник, позвякивавший на прикроватном столике. Странной формы будильник, без стрелок и циферблата. Василий пригляделся – это были золотые уши, аккуратно прислоненные друг к другу. А в изголовье на подушке, как серебристый Млечный путь, сидела Шурочка, тоненько позванивая всеми составляющими звездами.

– Дзынь, дзынь, мой хороший! – очень ласково позванивала. – Дзынь, мой птенчик! Пора вставать – петушок давно пропел!

Подзабывший во сне о предательстве, Василий разом потускнел, как это бывает с внезапно прокисшими щами.

– Петух-то жареный! Заклюет…

– Ни слова, – коснулась Шурочка пальцем, будто перышком, его губ. – Я была в сетях! Прости невольную дуру!

Василий, уже говорилось, быстро отходил, и дух Илий склонялся ко всепрощенству. К тому же Шурочка, такая млечно-серебристая, поцеловала в щеку, словно родное дитя.

– Подставить другую?

– Погоди! Сделай одолжение – подойди к зеркалу.

Он повиновался.

– Сними трусы и погляди на попку! – нежно приказала Шурочка.

Василий поглядел и едва не разрыдался – дважды вспоротая и обваренная, она была ухожена, как парадная клумба, а по длинному разрезу вышито изящной вязью – «люблю»!

– Неужто?! – отвернулся он, пряча слезы.

– Ты бы знал, сколько слов хотелось! – с надрывом воскликнула Шурочка. – Да места мало!

Василий обнял ее, ощутив и этот надрыв, и раскаяние, и любовь, струящуюся с ног до головы письменами ушедших столетий.

– Ты не права, дорогая! В моем сердце для тебя – простор, вселенная. Высказывайся!

И Шурочка излила все, что надумала и перечувствовала за прошедшую и многие предыдущие ночи.

– Прости, мой милый, прости, любимый, но я действительно была в сетях и оковах. И только ты смог разорвать их жертвенной любовью!

– Любовью – чистая правда! – подтвердил Василий. – А жертвы?

Шурочка восторженно смотрела в его глаза:

– Ты даже не понимаешь, что принес на алтарь – значит, любовь твоя искренняя, как воркование голубя!

Василий согласился с воркованием, но оставалась какая-то непроясненность.

– А чего принес?

– Самое дорогое, дурачок! – втолковывала Шурочка. – Из того, что имел, – самое дорогое. Выпивку и уши!

«Она еще не знает о наследстве» – подумал Василий.

– Твои уши – очаровательны! Я влюбилась в них с первого взгляда. Помнишь, в коммуналке на кухне ты ковырял пальцем в левом ухе?

– Как сказать, припоминаю вроде.

– Я так страдала при мысли, что вместо твоих ненаглядных пришьют паршивые золотые, – вздохнула Шурочка и вновь расцвела. – Ну а к ушам приложилось остальное – ум, честь, совесть!

Она осыпала поцелуями уши и все-все, что прикладывалось.

– И попа сказочная! Знаешь, со шрамом она возмужала – просто Шварценеггер! Мы не дадим ее в обиду.

Василий так разнежился! Миллионы подобных признаний уместились бы в его вселенском сердце. Он чувствовал, что был уж мертв, но восстает из праха.

Царь Моктесума, святая Приска, богиня плодородия и даже Алексей Степаныч больше не страшили. До полного возрождения остался сущий пустяк – упаковать сокровища и сдать алькальду под расписку. Пусть строит новый грандиозный храм в честь всех святых и иже с ними!

«Когда святые в рай идут, о Господи, как я хотел бы, о Господи, как мы хотели б, шагать средь них в одном строю!» – пели божественным дуэтом Шурочка с Василием по крутой дороге к алькальдии.

Все счастливые государственные учреждения меж собою схожи. А несчастливо каждое на свой лад.

Тяжелые двери алькальдии были криво приоткрыты, и резной апостол Петр растерян, будто посеял ключи.

Пока Шурочка с Василием поднимались по серебряной лестнице, вверх-вниз и обратно пробежали с дюжину охранников, отдаленно напоминавшие военизированных апостолов, только более растерянные и возбужденные.

– Попахивает переворотом, – сказал Василий. – Чего они суетятся?

– Да это один и тот же! – заметила Шурочка. – Погляди, на поясе три кобуры, а под мышкой четвертая.

На исходе лестницы он уже нетерпеливо поджидал – с толстой тетрадью, в которой должен расписаться всяк входящий. И Василий, расшалившись, махнул сабельным росчерком – Чапаев, а Шурочка отметилась Анной Карениной.

Провожая эту мало совместимую парочку к приемной алькальда, охранник то и дело порывался заговорить – что-то сильно наболевшее, накипевшее не давало покоя и выплеснулось-таки у самых дверей:

– Документы проверял! Клянусь девственницей Гвадалупой! Он вызывал доверие! Кто же мог знать?

Сумбурное признание предварило сомнения и страсти, царившие в самой приемной.

Две секретарши – Пати-Лети и Пипита – дымились многозначительными сигаретными клубами. Вероятно, уже высказали все, что могли-хотели, и теперь таинственно общались взмахами бровей, миганием и таращением глаз, краснением и бледнением щек, кручением носа и трясением, будто от утюжного ожога, кистями рук, что в мексиканской среде означает невероятный эмоциональный перегрев.

Любезная Пати-Лети протянула небольшие анкеты, куда требовалось внести семейное положение, группу крови и отпечаток пальца на собственный выбор.

– Присаживайтесь, – сказала она. – Придется чуть-чуть подождать. Аль рато![50]

– Не уверена, – возразила прямолинейная Пипита. – Возможно, аста маньяна.[51]

Шурочка и Василий опустились на мягкие, располагающие к долгой отсидке стулья. Напротив под стеной стояла картина, укрытая полотном, а от ее висения сохранился большой светлый квадрат.