– Только ради Васьки. Запоминай! – Прикрыл глаза, потянулся, как спросонок, быстро присел и растворился. – Обычная физкультура, – раздался голос из мрака. – Но при этом необходимо мыслить о мирозданье, с первого этажа до последнего. Не всякий болван способен. Ну, давай!

Илий отчетливо представил мирозданье в виде пирамиды, увитой конструкциями Ле Корбюзье и Василием Блаженным, потянулся, присел и благополучно очистился от призрачного мусора, став невидимым энергетическим копьем. Впрочем, форма зависела от настроения, и сейчас была решительной.

– Сеньор, не знаю, как благодарить!

– Вали, вали к Ваське, пока не поздно, – отозвался дон Борда.

Святая Приска не шутит! Нос вемос! Аста пронто![46]

Илий молниеносно и копьеобразно, опережая звездные и фонарные световые потоки, ворвался в изумрудный номер. Замерев на миг, обернулся птичкой типа крохотного голубя и юркнул в спящего Ваську, как в давно покинутое гнездо.

– Привет! – подала голос позабытая всеми душа. – Нагулялись? А я за двоих отдувалась. Намучилась – сил моих нету! Отдохнуть бы – хоть в чистилище…

– Кайате, порфавор,[47] – оборвал Илий. – Разговор есть с хозяином!

И он принялся нашептывать Ваське, стараясь не будить, те бесценные сведения, которые человек может получить только во сне от любящего, дружеского духа.

Узнав все, что было, и чему, вероятно, предстояло быть, Василий очнулся, как от выстрела под ухом. Не отворяя глаз, он видел, ощущал, как много навалилось и, можно ли сказать? – гнетло. Наверное, нельзя. Хотя гнетло сильно – изумруд, двурушничество Шурочки, святая Приска с ультиматумом. «Да это просто заговор», – думал Василий.

Если размышлять о жизни, лучше всего, когда в ней чего-нибудь не хватает, зато есть перспективы. Василий имел теперь кучу добра – бабушку, наследство, невесту, третий глаз, а перспективы таяли, как мудро замечено, в перспективе. Он чувствовал, что погорел, превратился в пепел без видимых гарантий возрождения.

– Пиз! – сказал он в отчаянии. – Дец!

– Что, Васенька, что? Куда деться? Я здесь! – встрепенулась Шурочка. – Спи, дорогой, – это кошмары.

– Кошмары? – вскочил он на кровати, всевозможно сверкая и болезненно подпрыгивая в такт словам. – Кошмарное предательство! Напрасны пени! Где уши? Где?

Шурочке показалось, что суженый рехнулся на почве ушей, как Пако на собаке:

– Что ты, милый? Успокойся! Каждое на месте.

– Не отпирайся, – я знаю все, – перешел он на шепот. – Где золотые богини плодородия? Ты их припрятала, скажи?

Шурочка помертвела. Закрыв лицо руками, она тоже шептала нечто похожее на молитву.

– Пора молиться, – кивнул Василий. – За упокой моей души! Завтра же, если не пожертвую глаз с ушами на храм, – кранты! Нож занесен, меня уж поджидают, чтоб проводить во мрак земли сырой…

Он не стал поминать святую Приску – объяснять долго, а суть дела не менялась в отношении крантов. И без того на Шурочку ужасающе подействовал «мрак земли сырой». Тщилась представить и не могла, но поняла в целом – некая могучая секта древних идолопоклонников требует вернуть сокровища Моктесумы, иначе ее Васеньку прирежут, как жертвенного агнца, в подземном святилище, мрачном и сыром. И это казалось неизбежным! Еще с Алексеем Степанычем Городничим – куда ни шло, очень мало, но все же вероятно договориться, свалить чертей на вспятившего Пако. Убеждать, молить идолопоклонников, по мнению Шурочки, не имело смысла. Глупо! Как ни целуй ноги монументу, отклика не дождешься. Зарежут, не дрогнув. А то и сожрут. Доигралась, словом, девка в контрабанду. Знала бы во что выльется…

От безысходности она едва не лишилась чувств, но для одних суток этого было бы многовато. Выскочив из номера, Шурочка побрела, как безумная Офелия, по асьенде. В пути встречались фонтаны с пьющими ангелами, топиться в них не хотелось. Родней обрыв и омут. Она очень вошла в роль. Диковато посмеивалась, размахивала руками, как безутешная куропатка, и стенала:

– Где ты, собака Пака, с ушами? Где ты, собако Пако, с золотыми?

Постояльцы, думая, что это национально-театральный сабантуй, выглядывали из окон, вскрикивали не к месту «оле!», бросали цветы и монеты.

А Шурочка все подбирала, подбирала и набрала целый подол, где попадались среди прочего – конфеты, яблоки, части ананасов, карманный фонарик для ночного бритья, пять тысяч борисониколаевских рублей, деревянное яичко, плоды манго и отдельные косточки.

«Наколядовала! А для кого? – горько думала она, присев в глубокую и темную нишу. – Подавлюсь-ка я манговой костью, как турок. Вырастет на могиле деревце, и Васенька будет кушать мои плоды, вспоминать и плакать».

Сидя, как надгробное изваяние скорби, Шурочка терзалась. Идти? Бежать? Рыдать? Красться? Ползти? Рвать волосы? Куда? Зачем? Объясниться с Васенькой! Она быстро поднялась и высыпала подол в нишу, сохранив только фонарик для бритья как возможный дар примирения. А если не простит? Тогда манговая кость! – твердо решила она и, посвечивая фонариком, наклонила кудри в кромешную тьму.

И открылись ей фрагменты прелюбопытнейшего пейзажа. Кто-то колядовал куда успешней – тут был складирован отборный товар, в основном серебряный. Чайные ложечки, перстни с бирюзой, серебряный с чеканкой хулахуп, ключ от чего-то огромного. Затесались, правда, и скрепки для бумаг, и дырокол, и кривые пассатижи, и выхлопная труба, забитая тряпкой. И все в птичьем помете, сплошное гуано.

Шурочка повела фонариком и еле разглядела у самой стены обильно засранные с целью сокрытия золотые уши. Как чувствовала, что не ушли далеко! Выцарапав их из ниши, она не сдержала победный вопль, на который, откуда ни возьмись, торопливо приковыляла черно-красная с клювом в виде каменной баранки помесь попугая с вороной. Чистой воды метис.

– Порфавор, кабронес! – просипел, вращая глазом. – Камбио![48]

Шурочка показала аккуратную маленькую фигу, намереваясь ускользнуть по стенке. Тогда метис гаркнул в две глотки: «Асальто![49] Караул!»

Показываться на публике с золотыми ушами было бы опрометчиво.

– Ну не знаю! – остановилась Шурочка. – Следовало бы тебе башку свернуть, но я честная бизнесвумэн. Вот, держи – красивая и полезная вещь!

Метис живо хватанул фонарик, будто только и мечтал побриться при свете, и скрылся в нише, откуда сразу посыпалось все лишнее – косточки манго, рубли и даже бедное деревянное яичко. Наведя порядок, метис зажег электричество и затих – наслаждался, видно, уютно накопленным добром.

А Василию было не до наслаждений. Он метался по номеру, соображая, как избавиться от вшитого.

Способ известен. Опробован горемыками, отвергшими новую жизнь.

Садишься в горячую ванну, шайку или тазик, настолько горячие, насколько возможно, практически кипящие, и кряхтишь, поднатуживаясь местами. Свежие швы непременно разойдутся, и выгребай, ликуя, чего душе угодно, – хоть таблетки, хоть изумруды горстями. Немногим, скажем, сложней превращения призрака в духа.

Однако, рассказы хороши, а реальность тяготеет к худшему. Для начала, ни ванны, ни тазика, ни, подавно, шайки в номере не оказалось. Душем швы не одолеешь. Взор остановился на графине… Да, тьфу, графин-то при чем?

А изумруд собачий, пакомоктесумный, казалось, пек и разгорался. Как атомное топливо в соплах. Номер сиял, будто грановитая палата с алмазным фондом. Хотелось забиться в угол, под стену…

И тогда тазик нашелся. Даже странно, что поиски затянулись. Он не хоронился за шкафом, кроватью, а торчал на виду. Салатного фарфора, с именем «Орион» на лбу и маленькими атлантами по бокам. Совершенно универсальный таз, ренессансной архитектуры.

Василий мелко засуетился, как истерпевшийся ввиду ватерклозета. Забил простыней спуск, до краев наполнил горячей водой и водрузился.