– Можно взглянуть? – спросила Шурочка, быстро пресытившись квадратом.

– Думаю, – с заминкой ответила Пати-Лети, – можно. Это портрет нашего алькальда.

Приподнимая полотно, Шурочка улыбнулась Василию:

– Интересно, в чьи руки попадут сокровища Моктесумы?

– В руки народа! – бодро сказал он. – И эти руки воздвигнут храм.

Но те, что высовывались с портрета, вряд ли чего-либо когда-либо воздвигали – разве что преграды и препоны. Они напоминали запретительные кирпичи.

Екнуло Шурочкино сердце. Одним махом сдернула она полотно. И опустилась на пол, едва ли не в кирпичные руки. Это был портрет Алексея Степаныча Городничего!

Художник изобразил его в полный рост, изумрудноглазым и золотоухим, между двумя ширмами со сценами из жизни Моктесумы.

– Невероятно! – воскликнул Василий, будто залюбовался Моной Лизой. – Какая мощь! А глубина экспрессии! А эта загадливая ухмылка!

Шурочка, как царевна-лягушка, медленно, от кощея, завороженно, пятясь по полу, шепнула:

– Тихо, Васенька, – бежим без паники.

– Вам так понравился наш алькальд? – удивилась Пати-Лети, не подозревавшая о сногсшибательной силе искусства.

– Бывший алькальд! – поправила не без злорадства Пипита. – Нынешней ночью он навеки покинул свой пост.

– Умер? – выдохнула Шурочка.

– Для города – безусловно!

– Не говори так! – вмешалась Пати-Лети. – Быть может, он еще займет место в строю.

– Только в арестантском! – отрезала Пипита.

Похоже, они пустились вскачь по новому долгому кругу, и Шурочка постаралась вывести их тележки сразу на финишную прямую.

– Что же приключилось?

– Сегодня ночью, – начала Пати-Лети, вздыхая через слово, – когда алькальд работал…

– Известная работа – делишки обделывал, сети плел, – перебила Пипита, нервно раскачиваясь на стуле.

– В его кабинет ворвалась бешеная собака, – срывающимся голосом продолжила Пати-Лети.

Пипита едва не грохнулась:

– Какая собака? Благородный человек! Народный мститель, вроде Сапаты! Он требовал кусок мяса для каждого мексиканца – есть свидетели в соседних домах!

– Ну хорошо – собака с признаками народного мстителя, – пошла на уступки Пати-Лети. – Ее сейчас допрашивают в ветеринарке. Ворвалась и чуть не загрызла алькальда!

Выскочив из-за стола, Пипита затопала ногами:

– Глупости, глупости, глупости! Укусил пару раз для острастки! И вообще неважно, сколько – укусы не являются смягчающим вину обстоятельством. А факты говорят, что бывший, слава богу, алькальд напился, свинья свиньей, и в этом безобразном виде изнасиловал[52] трех девушек!

– Двух, – прошептала Пати-Лети, утирая слезы. – И не совсем девушек.

– А когда его пытались задержать, до смерти избил двух полицейских!

– Одного, – Пати-Лети окончательно сникла. – Только одного и не совсем до смерти. Я знаю, он не виноват – в него вселился кролик Точтли.

– Кто бы не вселился, а жить им вместе за решеткой! – мрачно заключила Пипита.

Шурочка и Василий были, что говорить, потрясены. Они безмолвно глядели друг другу в глаза, как могли бы, верно, глядеть Чапаев и Анна Каренина – с неизъяснимыми чувствами от полноты и странности этой жизни.

Да, все в мире связано самыми, что ни на есть чудесными нитями! Кто-то освобождается от сетей и оков, кого-то именно в то же время сажают в каталажку. Дивны дела твои, Господи!

На возбужденные голоса секретарш заглянул охранник, заподозривший, кажется, критику в свой адрес.

– Я по уставу, мамаситы! – не сдержался он, углубляясь в прихожую, как в суть дела. – Врать не хочу – побежал на четвереньках! Как нет? А документы – как нет? – предъявил! Карточку избирателя и три паспорта на разные имена, но с его фотом. Как нет! Клянусь девственницей Гвадалупой! Я и пропустил, мамаситы…

– Не знаю, право, Сьенфуэгос, – с возмущенным придыханием сказала Пати-Лети, – как можно допустить к алькальду кобеля с избирательной карточкой?!

– Правильно сделал, Сьенфуэгос! Таких героев без документов надо пускать, – ободрила Пипита.

Чуть успокоенный, но еще достаточно сокрушенный охранник Сьенфуэгос присел на стул рядом с Шурочкой, так натрясывая кистью руки, будто хватанул раскаленную сковородку.

– Бывают же красивые имена в латинском мире! – сказала Шурочка, указывая глазами на охранника. – Послушай, как звучит – Сьен-фуэгос! Сто огней! Или, к примеру, Примитиво Бейо. Я бы перевела это как Просто Красив!

– Изящно! – согласился Василий. – Такая запись в свидетельстве о рождении равноценна затяжному сеансу у психотерапевта – напрочь снимает комплексы. Хотелось бы познакомиться с человеком по имени Просто Красив!

Шурочка от нечего делать разглядывала охранника и вдруг увидела, что Сьенфуэгос не просто красив, а замысловато. Даже трудно было понять, что в нем красивого. И только после тщательного анализа Шурочка сообразила – четыре кобуры! Красная, белая, зеленая – под цвет национального флага, на поясе. И серебряная – под цвет мышки, под мышкой.

– Четыре пистолета? – спросила Шурочка. – Не много?

– Ай, мамасита, – засмущался Сьенфуэгос. – Пистолет один – в красной кобуре. В белой – бинты на случай ранения. В зеленой – завтрак на случай завтрака. А в серебряной, мамасита, – ключ от города! – с гордостью закончил он краткий кобурный обзор. – Хотите, покажу!

Расстегнув подмышечную кобуру, Сьенфуэгос внезапно почернел, будто серебро, не чищенное лет двадцать. Огни его гасли кварталами, как в городе на рассвете.

– Ключ, – вымолвил он, хватаясь за сердце и красную кобуру с ясным намерением застрелиться. – Робарон![53]

Тяжело поднялся со стула Сьенфуэгос и побрел, продолжая угасать, в кабинет алькальда.

– Ключ! – донеслось из-за прикрываемой двери.

Секретарши замерли, как природа перед грозой.

– Когда же нас примут? – спохватилась Шурочка. – По очень важному для города делу!

Пати-Лети виновато улыбнулась:

– Аль рато вас вряд ли примут. Маньяна!

– И маньяна вряд ли! У города не может быть более важного дела, чем розыск похищенного ключа, – назидательно сказала Пипита.

Шурочка вдруг заинтересовалась:

– Какой он из себя, этот ключ?

– Такой, – задумалась Пати-Лети, – которым закрывают.

– Которым открывают очень большое! – нетерпеливо подсказала Пипита.

– А я знаю, где ключ! А я знаю! – запрыгала Шурочка по приемной. – Но скажу, разумеется, только алькальду.

Секретарши переглянулись и впервые обнаружили единодушие.

– Проходите!

– И не хлопайте дверью, – добавила от себя лично Пипита.

Когда они вошли в кабинет, новый алькальд чихвостил охранника Сьенфуэгоса, превратившегося в какую-то черную дыру, без намека на малейший огонек.

– Чинга ту мадре! Профукал, пендехо, ключ! Дрых на посту, мальнасидо?![54]

– Никак нет! – отвечал Сьенфуэгос, тоскливо глядя в потолок. – Клянусь девственницей Гвадалупой!

– Кстати, о девственницах! – вспомнил алькальд. – Из прокуратуры поступили новые данные – наш бывший Городничий избил и обесчестил не двух, как предполагалось, а трех. Но самое удивительное, что не девушек! Вообразите – троих полицейских, в том числе майора Родригесса! Извращенец! Так и запишите, сеньорита, в свой блокнот! Вы из какой газеты?

– Я знаю, где ключ! – без разминки огорошила Шурочка алькальда.

– Боже, не верю! – ахнул он. – Какое счастье! Чем бы мы отворяли и запирали наш райский уголок?

– Как раз этого я не знаю, – пожала Шурочка плечами. – И вообще не понимаю, зачем запирать райские уголки. Но коли вы хотите, вот адрес ключа – асьенда дона Борда, мимо трех фонтанов, по коридору направо, глубокая ниша.

Алькальд немедля вызвал велосипедное спецподразделение из трех побывавших в переделках полицейских, с рацией и майором Родригессом включительно.