И множество народу укрылось в храме святой Приски – охранительницы от гроз небесных. А некоторые предпочли рестораны, где тоже не капало, зато наполнялись рюмки. Впрочем, это сугубо личное дело каждого, чем и в каких местах наполняться.

В храме стало не то чтобы тесно, но сдавленно. Шелестели ноги по каменным плитам и волей-неволей обращались взоры к парящему святому духу на купольном своде, за которым бушевала вольная, разбойная буря.

Шурочка крепко-накрепко держала Василия за руку, боясь потеряться в толпе и вообще затеряться. Гром сотрясал храм, и молнии его озаряли, высвечивая безмолвную святую Приску. Но, вероятно, она каким-то невидимым глазу способом утихомиривала стихию.

Шурочка с Василием, еле протиснувшись к дверям, обнаружили, что буря скрылась за перевалом. Так, хвост чуть заметен.

И вышли они из храма. И увидели новое небо и новую землю, ибо прежние миновали, как буря. И само время казалось то невероятно новым, то до боли знакомым, старым.

Быстро бежала куда-то грозовая вода, оставляя все же вечные лужи на их вечных местах.

Давненько Василий не вспоминал загадку Кецалькоатля – что уходит, оставаясь? Ничего сложного в ней, прямо скажем, не было, да не хватало задуматься.

Кауитль – вот как звучит отгадка на древнем языке наутль!

– Шурочка, у тебя кауитль в избытке или нехватке? – спросил Василий. – А то у меня с кауитлем – полный обвал! На что, спрашивается, кауитль трачу?

– А ты, милый, все на меня трать, – мудро ответила она. – Тогда у нас всего в достатке будет.

Возможно, на Шурочку в храме снизошел какой-то разумный дух. Уж не святая ли безъязыкая Приска говорила ее устами?

Ах, до чего хорошо было после грозы и храма! И веселились небеса и обитающие на них. А в лужах отражалась призрачно-изумрудная бирюза и розовая колокольня.

И вдруг ближайшая лужа изменила очертания, приняв форму серебряной девушки,[62] так похожей на святую Приску! Она благосклонно с улыбкой кивнула и поманила, исчезая, рукой.

– Васенька, пойдем, любезный! – звала Шурочка. – Ты как пораженный громом! Не угоди, дорогой, в лужу!

Они подошли к круглой беседке, увитой белыми цветами ползучих растений. Здесь в самом-самом центре города и находилась символическая замочная скважина, из которой сейчас поддувало. Чтобы никто оттуда не надумал за ними подглядывать, Шурочка вбежала в беседку, втянула Василия, обняла и коснулась губами его губ, едва-едва. Такое чувство, будто пьешь теплое молоко с медом. «Мед и молоко под языком твоим», – вспомнил он и до умопомрачения возжелал узнать, правда ли.

Губы их раскрылись и слепо ласкались их языки, проникая, приникая к щекам, щекоча, порхая и с удивлением взлетая к небу, играя в некие волнующие жмурки, стремясь неведомо куда, – прижаться и прозреть.

И сердце замирало, и отнимались ноги, вкружилась голова беседке. Что, Боже, это, как понимать, когда не хочешь ничего другого – лишь языком блуждать в любимой…

Просто в «любимой», конечно, лучше, нежели «в любимом рту», или в «любимой роте». Хотя приводит к мыслям об излишней углубленности.

Поцелуй мог бы усугубляться бесконечно – со всеохватной жаждой вобрать друг друга иль втянуться, с прохладным, отдающимся соблазном столкновением зубов, с впиванием легким упыря в исходности и безысходе, с прикусыванием и всасыванием неисчерпаемой исчерпанности, с помятием лика, стертым подбородком и типуном на языке, но…

– Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви, – шепнула Шурочка, намекая, скорее всего, на быстротечный полдник.

А Василий понял – нет сомнений, в грозе и буре сошла-таки на нее святая Приска!

Господи, не только очень хорошо, но и прекрасно то, что создано Тобою!

Ты ввел меня в дом мира и знамя твое надо мною – любовь! А древко – альманесер!

Свой угол

Но ме абандонес, или Внебрачная ночь

Свадьба в Таско. А почему бы и нет? Почему бы не в городе, где есть призраки, краеугольный камень, замочная скважина, из которой, невесть откуда, поддувает, где выпивают ангелы в фонтанах, где несть числа святым, где даже есть серебряная теория относительности – релативно, конечно, серебряная.

Да и свадьба-то сама сразу становилась серебряной – без лишних тягот и жизненных мытарств.

В асьенде дона Борда на физкультурной площадке накрыли столы для фуршета.

И генерал-охранник Сьенфуэгос, скрипя кобурами, медалями и новым чином, пускал без устали фейерверки. Он был счастлив, радовался, как ребенок, взирая на рассыпающиеся в небе огни.

Надо сказать, что петарды, салюты, фейерверки, педо и просто вопли от избытка чувств ежедневны в Мексике. Занимается человек своим скромным делом, починяя какой-нибудь автомобильный бюрократор, и вдруг – как заорет! И не потому, что палец прищемил или вспомнил страшное, воспоминаний, как таковых, нету в его голове, а нестерпимо хочется подать о себе весть – вот он я, трабахадор,[63] тут я, не забывайте…

Да кто ж тебя, трабахадор, забудет с такою-то луженой глоткой? Чинил бы тихо свою деталь, меньше назойливости, а то вздрагивают небеса и горожане.

В общем пороховые и голосовые заряды смещают постепенно земную ось в пользу Латинской Америки. Параллели и меридианы заплетаются здесь подобием авоськи, в которой чего только нет, всякая всячина болтается. И особенно лезет в глаза во время общественных мероприятий. Взять хоть нашу серебряную свадьбу.

Главные тут, не считая брачующихся, конечно, гости. Главное в гостях – подарки. Гость без подарка второстепенен. Об этом следует помнить.

Первым возник из стены призрак дона Борда. Одетый, как фраер, с иголочки, со множеством рюшей, жабо, бантиков, пряжечек, душистых платочков, пуговиц и позументов, он бренчал, будто почетный каторжник, золотыми оковами и кандалами.

– От нас с Мануэлем, – сказал дон Борда, вытаскивая из стены призрака в сутане, который упирался и растворялся смущаясь. – Васек, кандалы тебе, оковы твоей сеньоре-бабе! После фуршета приглашаю в шахту – подкину до «Парка культуры». Увидите, оборудовал по всем правилам, с нескушным садом и пивнухами.

Мануэль, укрывшись капуцинским капюшоном, освоился быстро и выделывал сальто-мортале на физкультурной площадке, не обращая внимания на столы и прибывавших гостей, изредка начиная хорал.

Помесью пролетов и перебежек явился незваный метис, прикрывая крылом серебряную кобуру.

– Порфавор! – выронил он из клюва пару обручальных колец. Ничего, что ворованные. Откуда у бедного метиса деньги на подарки, когда все конфисковано майором Родригессом. Впрочем, именно краденые кольца особенно крепко обручают, на всю оставшуюся жизнь.

Метис очень тронул Шурочку.

– Какова его история? – задумалась она. – Наверное, печальна!

– Напротив, – сказал дон Борда. – Жизнеутверждающа! Жил в сельве попугай женского пола, одинокая незаметная аборигенка. Но в один, безусловно, прекрасный день залетела из дальних земель ворона, мужского пола. И, как говорится, трахнула во все воронье горло. Так появился на свет уважаемый метис. Одно плохо – с комплексами. В помыслах мечется от родины-матери к отчизне, от патрии к мадрии. Отсюда повышенная ранимость и всяческая уязвленность – то пирамиду подавай, то Эйфелеву башню. А в целом – добрый, радушный метис, если не вооружен клювом и когтями. У него, думаю, светлое будущее.

А какое будущее уготовано Шурочке с Василием – кто скажет, кто угадает? И дон Борда не разглядит его за тридевять земель, за вулканами, пирамидами, океаном и Эйфелевой башней, где-то у подножия Ивана Великого. Да там ли их судьба? В каждом сидит свой метис, не знающий толком, куда податься, в какие обетованные земли, где вить гнездо, и стоит ли?

– Кто-то мне судьбу предскажет, что-то завтра, милый мой? – напевала Шурочка, заглядывая Василию в глаза.

Но не было в них пророческой глубины, одна серебряная свадьба и поверхностные гости типа алькальда Примитиво Бейо. Он только что прибыл с перебинтованным майором Родригессом и серебряным изваянием святой Приски. Получился подарок не только от него, но и от бывшего Алексея Степаныча.