– Шур, ты меня прости за всякие пошлые фразы и предложения.

– Напротив, дорогой, – улыбнулась Шурочка. – Мне нравятся твои фразы и неожиданные предложения. Приятно, когда ты весел и раскрепощен. Но тут, увы, необходимы горячительные напитки. Не правда ли? Без них ты закисаешь, и ушки, кстати, вянут, точно сухофрукт.

Машина остановилась у кружевного храма, куда как раз втекала черно-белая процессия.

– Мой друг женится, – сказал Пако. – Простите, отлучусь на минутку – поздравлю! – И он по местной традиции изобразил эту минутку пальцами, оставив пространство между большим и указательным, которое, к удовольствию Василия, тянуло минут эдак на пятнадцать.

– Похоже, наш гид знаком со всем городом!

– На то и гид, – пожала Шурочка плечами. – К тому же, заметь, хирург-косметолог и врач-нарколог.

Меж тем они приблизились к толпе, в центре которой звучал барабан со свирелью, и семеро ацтеков в золотых набедренных повязках с пышными плюмажами на головах яростно топтали мостовую. Танец увлекал, и зрители невольно притоптывали, и набегала такая звуковая волна, что почва явственно содрогалась.

А Василий горестно думал об ушах. Чем уж так плохи? Орган как орган. Вообще нельзя сказать – ни уха, ни рыла…

– Шурочка, что тебе мои уши не приглянулись?

Она загадочно улыбнулась:

– Слов нет – милы! Но мне, прости, подавай совершенство! Утонченность и укрупненность! Ухо – это, как бы сказать, улиточка любви, баркасик наслаждений. Впрочем, надеюсь, у нас будет время поговорить вплотную о твоих ушах.

Тут истекло пространство времени, на которое отлучился Пако, и они отправились к руинам. В огромной яме виднелись остовы каменных зданий, окруженные основаниями толстых стен, замысловатые изгибы улиц, переулков и тупичков…

«Укрупненность и утонченность, – размышлял Василий. – Улиточка любви! Баркасик… Какой, к дьяволу, баркасик? Корабль забвения».

Руины отчетливо напоминали огромное ухо, то ли внимавшее, то ли даже что-то сообщавшее.

– Эсто эс виоленсия! – красиво произнес Пако, чернея над ямой.

– Видишь, Вась, – сказала Шурочка. – Пятьсот лет назад здесь стоял цветущий город Теночтитлан. Пако говорит – эти руины символ насилия над древней культурой.

– Чего уж там, – вздохнул Василий, – кто ни попадя ее насилует, культуру-то.

Она представилась вдруг в образе Шурочки – хрупкая, глиняная статуэтка. И мял ее, крушил виолентно собачий монстр с треугольным крохотным лобиком. И вот лишь руины от Шурочки, над которыми в тоске Василий, не понимая, где он, что с ним.

– Очнитесь, друг мой, – донеслось из каменного уха. – Послушайте печальную историю Теночтитлана.

Конечно, это был резонерский голос духа Илия.

– С черной северной стороны, куда уходят после смерти, явилось племя ацтеков, – шелестел он полуденным высокогорным ветерком, кладбищенски-могильно подвывая. – Здесь им приглянулся каменный остров, где среди кактусов кишели змеи. Ацтеки пожирали змей, закусывали кактусами, а из камней сложили город. Их бог был велик – Уицилопочтли – Колибри с юга. Приглядывал за сменой дня и ночи, жизни, смерти и возрождения. Но однажды у Колибри выросли петушиные шпоры. О, кровожаден Колибри в шпорах, Колибри безрассудный! Не хватало жертвенной крови, чтобы утолить его жажду. Не напьюсь до сыта, говаривал Колибри, и солнце не взойдет. И черные обсидиановые ножи жрецов без устали пронзали человеческие сердца на жертвенных камнях Теночтитлана!

Дух Илий настолько возвысил голос, что в ушах Василия свистело, будто седобородые ветры произвольно гуляли в голове, – пробовал заткнуть ухо пальцем, но выбрасывало, как шампанскую пробку.

– Истина – сильный сквозняк! Не укроешься, – заметил Илий. – Рассерженный владыка – Моктесума – был последним правителем города. Он ожидал по древнему завету второго пришествия Кецалькоатля, чтобы передать верховную власть. Известно, с востока грядет высокий белый человек, чернобородый и большеглазый, новое воплощение пернатого змея, мудрейшего из мудрых, сошедшего с тринадцатого неба. Моктесума верил, что мир и покой обнимут страну ацтеков. Он долго ждал, и вот свершилось! Хоть и не дословно. Нагрянули десятки ипостасей Кецалькоатля – белые, чернобородые, рыжие, плешивые, маленькие, дородные – целый отряд. Смущенный Моктесума однако принял всех. Зато испанские конкистадоры не приняли Теночтитлан. Ужаснулись, увидев, как льется кровь по жертвенным камням. В железных доспехах, с тяжелыми двуручными мечами обрушились на город, сравняв с землей.

– А каменное ухо? – спросил Василий невпопад.

– Ухо глухо, но говорливо, – ответил Илий. – Моктесума понял, что обманулся в ожиданиях, и успел схоронить несметные сокровища ацтеков. Многое отыскали конкистадоры. Но самое ценное – несравненный изумруд Глаз Моктесумы, а также золотые уши богини плодородия Икс-Чель – сокрыто по сию пору. Меж духов, впрочем, идет последнее время молва, будто некий человек, родом из Тулы…

Перебивая Илия, кто-то настойчиво тянул за рукав:

– Васенька, милый, что ты свистишь на все руины! Какой-то свистовой столбняк! Тебе вредны древние развалины – идем-идем. Мы едем на корриду.

Когда они возвращались мимо без устали пляшущих ацтеков, Пако сказал:

– Думаете, деньги зарабатывают? Жалкие песо? Смысл ритуальных танцев перед кафедральным собором куда как глубже! Потомки Моктесумы мстят за своих богов – сотрясая почву, они разрушат испанский храм. Видите, как накренился! И кто знает, что будет на этом месте через пятьсот лет.

Бой быков

Пласа де лос торос – Площадь быков – со стороны просто футбольный стадион. Правда, вокруг – бычьи изваяния, в натуральную величину, как памятники героям.

По длинному туннелю выбрались на трибуны, и чаша оказалась огромной, уходящей в глубь земли, подобно останкам Теночтитлана. На дне – песчаная арена. А меж трибун ощутим воздушный конус, опрокинутый и усеченный, быстро наполняемый сигарным дымом, – каждый уважающий себя курит здесь сигару.

С трибун, как из каменного колодца, на светлом еще небе видны звезды, особенно созвездие Быка. Взойдет Тореадор, и можно начинать – небесную, что ли битву?

Бой быков – все вроде ясно – должны помериться силами коровьи, с позволения сказать, самцы. На самом же деле с быком сойдется человек. Дерутся, или сражаются, как хотите. Меньше логики – больше символизма.

Пако возложил специальные корридные подушечки на каменную скамью, и они воссели. Медленно-медленно и так заметно-заметно росло напряжение в опрокинутом конусе и прорвалось стремительно высоким молниеподобным звуком трубы.

На арену, как чертик из табакерки, выпрыгнул косо бычина по имени Вечно Живой. Чуть проскакав, вскидывая задом, растерянно остановился. Трудно понять бычью душу, но, видно, была она в смятении. Посреди арены стоял Вечно Живой, покачиваясь и неотрывно глядя в желтый, девственный покуда, песок.

Тяжелые, как бронепоезда, как крепостные башни, с копьями в дланях, выехали пикадоры. Их лошади с холки до копыт под плотными стегаными халатами, вроде узбекских.

Как случайно попавший на банкет, ни с кем не знакомый, бык неловко прошелся, будто стесняясь, что одет не по этикету. И получил пикой в зад. Кто бы отнесся к этому философски? Редкий бы человек. А уж когда полон бычьих комплексов, – все предсказуемо! Вечно Живой коротко разбежался и врезался башкой в свисающие полы халата, едва не опрокинув лошадь. Воздушный конус содрогнулся – действо началось!

Быка пикадорили со всех сторон, и каждый укол, как выпитая рюмка, все больше заливал ему глаза кровавым туманом. Бык сообразил, что он простой шут на банкете. Подобно тупому бревну, таранил раз за разом передвижные башни.

Наконец, размеренным лошадиным шагом пикадоры удалились, уступив арену бандерильерос. Вечно Живому они даже понравились – невелики, а в руках, как букеты, пучки дротиков с разноцветными лентами. После разгона колюче-халатных кентавров бык, уже яростно опьяненный, решил – этих-то по закоулочкам! Но бандерильерос, увертываясь от рогов, ловко, обеими руками, всаживали дротики в бычий загривок. Ах, как проворны и юрки, как украсили быка пестрым ленточным убором! Бык не бык, а вроде цыганка мечется по желтому взрытому песку.