И вот Чиуауа решила отправиться на другой остров Косумель, потому что у майя так заведено с давних пор. Они с Эмилиано собрали дары богине плодородия Икс-Чель – такосы с мясом и маисом, кактусную брагу и три сникерса – и поплыли на лодке под косым парусом. У развалин храма, где ходили туристы, вспыхивая фотокамерами, Чиуауа полежала, пошептала, и времени-то утекло три капли, как чудесно забеременела. Несмотря на заглушку, а может, нарочно, в пику докторам, богиня Икс-Чель расщедрилась, послав тройню. В госпитале сказали, вот вам, пожалуйста, еще три девочки, хоть и непонятно, каким путем.

К вечеру того же дня Эмилиано с бутылкой семейного пива пришел под пальму дона Томаса, обдумать жизнь. Нет, он не укорял богиню плодородия – сделала, что могла, – и девочкам уже придумал имена: Икс, Че и Эль. Правда, Эль, по-нашему, – он. Но его, Эмилиано пятидесятого, нету и неизвестно, у кого и как просить, чтобы был.

Понятно, что Бог один-единственный, то есть Дьос, и падре Себастьян его представитель. Но есть ведь и другие, о которых постоянно толкуют, – Кристо, Эспириту Санто, Икс-Чель, Сан-Мигель, Кукулькан и, в конце-то концов, сам Чаак, бог воды и дождя, покровитель нашего острова. Эмилиано стеснялся кому-либо докучать, да и побаивался, что вновь не то получит, как бывало в нашем муниципалитете. Чиуауа пошлет просить заем на строительство дома, а тебе – три мешка маисовой муки, что тоже хорошо, конечно, но все-таки не то. И вот Эмилиано сорок девятый как-то незаметно заговорил с пальмой. Он верил в эту пальму, потому что в ней был дух дона Томаса. Об этом все наши знали.

Начинать с просьбы – это у нас не принято. Сперва надо поговорить о делах вечных и отвлеченных.

«Ты зна-а-аешь, все наши хорошие люди остаются на острове Чаак, когда уходят, – сказал Эмилиано для начала. – И еще к нам присылают других хороших людей из дальних стран. Чтобы тут остаться, надо сделать больше хорошего, чем плохого, ты зна-а-аешь. Тогда, наверное, превращаешься в Алушей и живешь на острове, как прежде, но лучше, во всем, что тут есть».

Эмилиано огляделся, попил пива и продолжил: «Если родился совсем плохим, надо хоть немного улучшиться. А если родился хорошим, но ухудшился, – это дорога в преисподнюю, ты зна-а-аешь. Долго-долго на север – туда, где Эстадос Унидос, Канада и подальше, если очень плох. Я-то так себе, масоменос, – шептал Эмилиано, приникнув к стволу. – Лет до десяти был хорошим. А теперь много пива и другие глупости, ты зна-а-аешь. Это мешает и беспокоит. Я никому не делаю плохого, только себе. Но и это грех перед Господом и другими богами. Когда делаешь плохо себе, и Ему плохо, и другим, ты зна-а-аешь. Мы же Его дети, а потом станем братьями, правда? Ты знаешь?»

Эмилиано так и не успел ничего попросить. Допив семейное пиво, задремал под пальмой и слушал во сне песни дона Томаса. Но вот что случилось среди песен. Эмилиано увидел свет сквозь веки, рассеянный и теплый, но трогающий, будто дождь, и услыхал такие слова, которые были, как пузыри на лужах, – то ли есть и вот уж нету. Так бывает, думал спящий Эмилиано, когда накуришься марихуаны. «Иди домой, – доносилось неведомо откуда, – Эмилиано сорок девятый! Примерно пятьсот лет назад был у нас уговор с Эмилиано третьим. Лучше сказать, завет – если останутся жить он и дети его на острове и сохранят тут все, как было создано, продолжится род во веки веков, и ствол будет толст, прям и крепок, как пальмовый, до сорок девятого колена, а потом разветвится на трое в крону, при чудесном стечении обстоятельств. Иди теперь же домой со спокойной душой и помни, кто главный Бог и единый, везде и во всем». Очнулся Эмилиано от редкого волнения на море. Вода подбегала и вымывала песок, так что оказался он в ложбине, из которой едва выбрался. И вот вернулся домой той ночью, разделся, вытерся, лег в гамак и проспал до рассвета. И все, конечно, позабыл, что было, кроме новых девочек – Икс, Че и Эль.

Позавтракал кукурузными лепешками с перцем-чиле и кокосовым молоком, подкачал шины трицикло и поехал в госпиталь. Когда Эмилиано вошел, жена его Чиуауа меняла девочкам панталоны на липучках, которые, забыла она, как называются, – похоже на сникерсы, принесенные в дар богине плодородия. «Или снайперсы», – предположил Эмилиано. Словом, Чиуауа сняла их и осела, будто надорвавшись, – по всем признакам вместо девочек были мальчики. Три новых Эмилиано – пятидесятый, пятьдесят первый и пятьдесят второй. И это было чудо, если не думать о возможной безалаберности докторов и акушерок.

Эмилиано сорок девятый сразу вспомнил все, что слыхал прошлой ночью. И вот что сделал. Оседлал трицикло и помчался, хотя едва ли так правильно сказать об индейце майя, к пальме дона Томаса, под которой сохранилась ночная вымоина в виде креста, поскольку спал Эмилиано, видно, раскинув руки. И вот он крепко обнял пальму, похлопав по спине, – так поступают все наши при встрече с братом, другом, хорошим знакомым. И вдруг увидел в море подплывающего на канистре мужа Хосинты Ксанфа, сильно похудевшего, обгоревшего, но узнаваемого, по канистре.

Тогда Эмилиано еще крепче обнял пальму – издали казалось, что у нее невероятно толстый ствол, у этой пальмы дона Томаса.

Известно, берешь кокос, закапываешь в землю так, что торчит наружу подобие животика с полой завязью. А вскоре появляется нежный росток, с Божьей помощью, потому что всегда есть какой-нибудь завет, который и не понимаешь, но можешь ощутить, почувствовать. И в этом чудо.

Если подойти к пальме дона Томаса с «Доном Хулио», много чего услышите. «Дон Хулио» – прекрасная текила, из лучших. Двести граммов на ствол, ближе к корням, и… «Жму вашу руку, дон Хулио, что греет сердце! – воскликнет дон Томас. – Глядите-ка, восходит созвездие Единорога! Оно напоминает о доне Гало, том самом, который не сберег кобыл Эрнана Кортеса. Такой неуемный человек дон Гало, прекрасный человек, из лучших! Где-то услыхал, что на земле обитает 275 миллионов коз. Не знаю, не могу объяснить, откуда такая точность, когда неизвестно, сколько народу на острове Чаак. Но таков уж дон Гало – услышал и сразу порешил довести козье поголовье до трехсот миллионов. Двадцать пять, говорил, поместятся где-нибудь в сельве, и от них будет немыслимый доход.

А до гражданской войны в Испании, приятно вспомнить, дон Гало был известным тореро – заколол сотни быков. Но один, по слухам, из республиканцев, посчитался с доном Гало за всех – подцепил на рога, порвав золотошвейные штаны и семенные протоки. В другое бы время все заштопали, да тогда в Испании, как я уже говорил, наступила гражданская война, и люди думали о вещах более важных, чем штаны и протоки дона Гало. Лучше сказать, это не редкость, когда быки лишают тореро потомства. Что ли нарочно метятся, не знаю.

Дон Гало прибыл на наш остров со связкой засушенных бычьих ушей через плечо, и на него жалко было смотреть, как на выброшенный морем баркас. Хоть и то хорошо, что от прадедушки ему осталось ранчо и три пожилых кобылы. И вот, поскольку силы дона Гало не перетекали в детей, он горячо отдался разведению всякой живности, способной размножаться без его прямого участия. На ранчо бывали времена слоновьих черепах, игуан и павлинов, крокодилов, луговых собачек и муравьедов, пеликанов, колибри, кайманов и броненосцев, полутушканчиков и каких-то щелезубов.

Далеко не все приносило доход. Больше было убытков. Даже публичный дом, который дон Гало открыл по соседству с останками древней пирамиды майя, да так и назвал «На развалинах», быстро прогорел.

Лучше сказать, замыслы дона Гало намного опережали наше время. Он человек европейский, а у нас на острове мышление третьего мира. Помню, когда мы только узнали, что живем уже не в Новом свете, а в третьем мире, то сильно огорчились. Это был голпе муй фуэрте, то есть удар по яйцам, не знаю, как еще сказать. Мы ощущали себя на бычьих рогах. Одни уезжали на поиски второго мира, другие – сразу в первый, а третьи – или кончали с жизнью на месте, или старались думать помощнее, чтобы не откатиться куда-нибудь подальше. Но мысли у нас, хоть и сильны, закручиваются, как выяснилось, в виде тройки, некоторой загогулиной, тяготеющей к бесконечности, тогда как в первом мире идут по прямой, четкие, как единица. Вот и все отличие – в направлении.