Дай-ка сюда свою книжку!

То, что без передышки

От рождества до весенних дней

(Целых полгода!) ты бился с ней,

Только особую сладость прибавит

Этой свирепой и скорой расправе.

Писчей бумаги и перьев пена

В цену лишнего опыта ляжет сполна.

Не помышляй уберечь от огня

Ни строчки. Ты знакам дорожным не внял,

Свернул неудачно. Где были глаза?

Поздно теперь возвращаться назад.

Дай-ка сюда свою книжку!

Не бойся, сожги, и крышка!

Хотя бы за то благодарен будь,

Что все-таки знаешь, где правда и в чем твоя

И ты еще что-то лучшее скажешь:

По-своему, смело и не для продажи.

Две женщины: одна добра, как хлеб,

Все делит на двоих;

Две женщины: одна редка, как мирра,

Все лишь себе берет.

Две женщины: та, что добра, как хлеб,

Верна своим словам;

Две женщины: та, что редка, как мирра,

Не произносит слов.

Та, безупречна что, украшена рубином,

Но ты, прохожий, думаешь - стекло,

И взгляд скользит, не задержавшись долго,

Невинно так она его несет.

Две женщины: той, что добра, как хлеб,

Нет выше и знатней;

Две женщины: той, что редка, как мирра,

Чужды мирские страсти.

И бледной розой аметист

Расцвел в ее саду,

Где взгляд бродить не устает,

Смотреть и удивляться.

Кружатся ласточки над головой,

Движенья мерны их, как будто вечны:

О красоте, тревоге этой женщины

Еще не знает ни один мужчина.

Две женщины: одна добра, как хлеб,

В любую непогоду;

Две женщины: одна редка, как мирра,

В свой - непогожий - день.

Когда над обрывом случайно сошлись,

Я вздрогнул, услышав твой голос,

А ласточки в танце, как дети, неслись,

Чей выбор так прост и недолог.

И было все ясно: я рядом с тобою

И маску, что носишь, сорву,

Рожденье твое снова миру открою,

Я снова тебя назову.

И все же нежданной была мне награда,

Ее поэт заслужил;

А ласточки в гневе кричали надсадно,

Как будто сжигали их мир.

Нежной прошвой травы и змеею,

Цветом лавра и радугой моря,

Изумрудного чистотою

Живут оттенки зеленого:

Как зеленое - вовсе простое, но, конечно же, неземное -

Ты в любви открывай моей новое.

С ночи той, когда прокрались,

Словно призрак, вы ко мне,

Горло сжав, исторгли клятвы,

Что я повторял бы век,

Здесь, где ребра аркой вздеты,

Уголья затлели вскоре,

Ветры в них огонь раздули,

Выжигая все живое.

Кулаки мои, что молот,

Лоб широкий мрачен гордо,

Мускулы пружинят ноги,

Весь я вырастаю словно.

Все же то, что час вы ждали,

Когда звезды нам лишь светят,

Говорит - порыв ваш ярче,

Мой - сгорел в надежде меньшей.

Я от восторга плачу, что на именины

Она не подарила ничего - здесь все наоборот:

Принять она решилась мои дары - отныне

Счастливее меня поэта нет!

Первое, царственное имя, вырезанное на скале,

Означило первую страницу летописи времени;

И каждый новый год будет повторять

Злые квадратики сброшенной и новой кожи

На клетчатой одежде мертвой змеи.

Но мы с тобою вместе, вместе, вместе

Перенесем все самые страшные лишения,

Мы вырвем перо из рук Еноха

И вычеркнем наши имена из его черного списка

И время будет дважды нетронутым.

Любовь наша незаметна; а вся жизнь

Так же длинна и коротка, как приключенье.

Одиноко или вместе, воскрешая малое и предсказывая еще меньшее,

Мы смотрим на змею, раздавленную пяткой

И в смертельной агонии чешуйками рождающую радугу.

С тобой мы две части, мужчина и женщина,

Сближающиеся с двух разных концов,

Я на ветре, что ближе к земле, ты - что ближе к солнцу.

И вера, которую мы несем с собой,

Одетые слепым множеством сдвоенных миров,

Формирует над нами грозовые тучи.

Страшны раскаты грома, когда встречаемся,

И угловатая молния, и дождь-водопад,

Обрушивающийся на пустыни длинной вереницы лет.

А что же предсказатели погоды?

Они молчат и прячут глаза,

Позволяя событию пройти незамеченным.

А мы? И мы отвечаем молчанием.

О, как прекрасна мечта - не сотрясая воздух,

Вызвать непонятное изменение во всемирном климате!

Рожденный в беднейшем семействе, в один из голодных дней,

Он ныне бредет по дорогам, засохшую ветвь волоча за собой,

Завидуя каждой травинке, природе завидуя всей.

Нужда ему имя, но если добры вы -

За стол посадив, на почетное место,

Тарелку до края наполнить его не забыли,

Сказав: "Ешь и пей, попробуй от каждого блюда",

Он, жадно глотая, в ответ промычит вам хвастливо:

"Но я не просил никогда, - и не буду".

Унылы одежды на нем, и сам он несчастен и робок,

Погас его взор, улыбка поблекла, и ум подаяния просит,

И певчую птицу способен разжалобить голос.

Но все же открытого сердца его нет светлее -

Хоть жадно он рыщет глазами в соседних владеньях -

Надежду то сердце дает человеку с петлею на шее.

Дом ее выступал, как в тумане, в конце Беркширлейн,

Огромный и уединенный. Она ожидала меня;

А я как на крыльях с трепещущим сердцем летел,

Еще от садовой калитки успев разглядеть,

Как ярок дверной молоточек - так значит готов он

В уверенный стук воплотиться? Шаги отдавались так гулко,

Бежал я последние метры: ударил и слушал,

Ловил звук скользящий ее приближенья…

Ни слова, ни шороха. Ждал я три долгих минуты,

Потом, удивленный, побрел по дорожке назад,

Наверх посмотрел, подравнялись на крыше все трубы, но дыма не видно.

А вот занавески: от солнца ль защитою служат они?

Быть может - не только от солнца? Я в сад заглянул через стену.

За ним здесь следили, клонилися ветви под цветом

(Тот год день пасхальный был поздним, весна пришла рано),

Садовника там я увидел, склоненного над парниковою рамой.

- А что госпожи твоей нет разве дома?

- Да, нет.

- Но я приглашен ею был. Зовут меня Лев.

Быть может записку оставили мне?

- Да нет, и записки никто не оставил.

- Надеюсь с ней все хорошо?

- Ничего не случилось,

Хотя госпожа моя, правда, была озабочена чем-то, мы думали,

Что по семейным причинам.