Я чту ваш род, благословенный трижды,

Царицы, трижды венчанной, дитя.

И, за кровавые дела ответив,

Был облачен я в мантию морскую

И, как ребенок, канул в молоко.

Напиться дайте - я горю от жажды.

Напиться дайте".

Но они в ответ: "Не утомил ли ты в дороге ноги?"

Ты скажешь: "Ноги вынесли меня

Из утомительного колеса движенья

На колесо без спиц. О Персефона!

Напиться дайте!"

Тогда они тебе плодов дадут

И поведут тебя в орешник древний,

Воскликнув: "Брат наш по бессмертной крови,

Ты пей и помни про Самофракию!"

Напьешься ты тогда.

И освежит тебя глоток глубокий,

Чтоб стать властителем непосвященных,

Бесчисленных теней в утробе Ада,

Стать рыцарем на мчащемся коне,

Предсказывая из гробниц высоких,

Где нимфы бережно водой медовой

Твои змеиные омоют формы,

Тогда напьешься ты.

Как трудно умирает год; мороза нет.

Мидас на желтые пески облокотился,

Не слыша стонов камыша и волн.

Еще крепка, душиста ежевика

И бабочками старый плющ цветет.

Его ты пощади чуть-чуть, Старуха,

За чистоту надежд, за искреннюю страсть.

Священник бледненькой жене,

Палач лихой девице -

Не то же шепчет в тишине?

Не в ту же дверь стучится?

Но, ярость ночи исчерпав,

Какой ответ находят?

Дурную хворь у палача?

У пастора - отродье?

Цветок мой, женщина моя,

Твой облик горд и светел.

Как можем быть мы, ты и я,

К делам причастны этим?

Твой робкий взгляд, волос поток

Как Темза в наводненье -

И трепет рук, и голосок,

Чуть хриплый от волненья, -

Да разве может это быть

Пустым и темным словом,

Что тварь продажная твердить

Без устали готова?

И не позорно будет мне,

Все ведая заранее,

Любовь на мятой простыне

Предать на поругание?

Все так. Но если до конца

Хранить рубеж свой гордо,

Не раздерут ли нам сердца

Ревнивых фурий орды?

К постели прикован я был своей,

Всю ночь я бессильно метался в ней.

Напрасный опять настанет рассвет,

И гриф на холме лучами согрет.

Я вновь, подобно титанам, влюблен,

К вечерней звезде иду на поклон,

Но эта костлявая птица опять

Желает прочность любви испытать.

Ты, ревность, клюв орошая в крови,

Свежую печень по-прежнему рви.

Не улетай, хоть истерзан я весь,

Коль та, что ко мне привлекла тебя, - здесь.

Покой; дикарку-долину расчертили потоки,

Удод на теплой скале притулился. Так отчего

Эта дрожь соломинки в моих непослушных пальцах?

Чего мне бояться? Разве нет у меня заверенья,

Под которым стоит ее имя,

Что любовь моя сердце ее обожгла?

Эти вопросы, птица, не риторичны,

Смотри, как дрожит, корчится в пальцах соломинка,

Словно где-то вдали содрогнулась земля.

Мы оба любим, но лучше быть любви безответной,

Если этот случайный прибор предвещает

Катаклизмы далекой, незримой беды.

Если б она согревалась мыслями обо мне,

Разве моя рука не была бы спокойна, как камень?

Неужто я все погубил силой страсти своей?

Не угадав, что будет впредь,

Ты, может, поспешишь стереть,

Забыть о том,

Как властным ртом

У локтя, в перекрестье вен

Клеймом я твой пометил плен.

Но, опыт совершив такой,

Найдешь ли ты покой?

Ни от клинка, ни от клыка

Отметин не было пока,

Твоей руки живой атлас

Ни сыпь не тронула, ни сглаз,

И губ моих не виден след -

У кожи тот же нежный цвет,

Питает женственности кровь

И кожу, и любовь.

Ни пемзою, ни кислотой,

Хоть ты до кости плоть отмой,

Мой знак не сможешь смыть.

Должна вовеки метка быть.

Свидетельством любви гореть,

Ее ничем нельзя стереть,

Затушевать или забыть -

А лишь себя убить.

Извращенная прихоть у кошек-принцесс,

Даже у самых черных, черных, как уголь,

Кроме юной луны, на каждой груди горящей,

Коралловые языки, берилловые глаза, словно лампы.

И лапы в галопе, как трижды три в девяти, -

Извращенная прихоть, походя, отдаваться

В правдоподобном любовном экстазе

Бродячим дворовым котам с разодранными ушами,

Которые ниже настолько обычных домашних котов,

Насколько они их выше; а делают это назло,

Разжигая ревность, - и не стыдятся ничуть

Крупноголовых котят кроличье-серого цвета,

С удовольствием их оставляя.

Когда все кончено и ты бредешь домой,

С трофеями войны управиться нетрудно:

Штыки, знамена, шлемы, барабаны

Украсят лестницу и кабинет,

А мелкие предметы с поля брани -

Часы, монеты, кольца и коронки -

Ты с выгодой продашь (конечно, анонимно).

Куда сложней с трофеями любви,

Когда все кончено и ты бредешь домой.

Ведь этот локон, письма и портрет

Не выставишь публично, не продашь.

Спалить, вернуть - противится душа,

А спрятать в сейф мешает опасенье,

Что этот сейф прожгут они насквозь.

Его облики неисчислимы,

Его сила ужасна,

Мне неведомо имя его.

Неделями, съежившись, он лежит,

Подавая лишь изредка признак жизни,

Словно приступ странного совпаденья.

Есть сытно, одеваться солидно, спать удобно

И превращаться в достойного гражданина

С долгосрочным кредитом в магазинах и кабаках -

Так опасно! Я очень боялся, что этот патлатый дьявол

Не согласится с моим соглашательством

И устроит себе берлогу в чьем-то пустом животе.

Но когда он внезапно взнуздает меня во сне,

"Все прекрасно!" - хриплю я и к лампе на ощупь тянусь

Со вспотевшим лицом и грохочущим сердцем.