Немного погодя пришел автобус и увез туристов. Увез всех туристов, кроме одного: худого, сутулого, похожего на вопросительный знак, немца. «Вопросительный знак» остался и, заложив руки за спину, стал ходить по поселку, раскланиваясь чуть не с каждым домом. Это было очень странно. Немец подходил к дому, кивал ему, как знакомому, грустно улыбался и шел дальше. Перед домом, в котором жила Лиза, он задержался дольше обычного. Лиза видела из окна: немец стоял как вкопанный, не решаясь почему-то ни войти, ни уйти прочь. Из калитки вышел папа. Он отдыхал с ночи.

— Это дом товарища Бондарчук? — спросил немец.

Папа удивился.

— Это мой дом. Я Бондарчук.

— О, молодой Бондарчук! — обрадовался немец. — А я знавал старый Бондарчук.

Папа с неприязнью посмотрел на немца. Но, странно, немец не обратил ни малейшего внимания на сердитый папин взгляд.

— Я знавал старый Бондарчук, — с какой-то тоской повторил немец. — Старый Бондарчук был герой.

— Что вы о нем знали? — закричал вдруг папа.

Немец вздрогнул. Лиза в окне тоже вздрогнула: папа никогда так не кричал.

— Меня зовут Макс, — сказал немец. — Макс все знает.

Папа раскрыл было рот, но немец опередил его:

— Макс все расскажет, — сказал он.

Папа стал как лунатик. Сперва он молча смотрел на немца. Потом, так же молча, повернулся и пошел в дом. Немец, не ожидая приглашения, пошел за ним. Так бывает: двое, не сговариваясь, вдруг делают одно и то же.

Лиза сидела на подоконнике, на самом свету, но папа, войдя в комнату, не заметил ее. Он весь был поглощен гостем. Он вошел в гостя, как вода в песок. Он уже не мог выйти из него, не узнав всего.

Волнение папы передалось «Вопросительному знаку». Немец вдруг выпрямился перед тем, как сесть, и уже другой — прямой, строгий — не вопросительный, а восклицательный — сказал:

— Старый Бондарчук был герой. Я свидетель, за что его расстреляли.

...Старый Бондарчук не был герой. Да и старым в то время он не был. Пятьдесят лет, разве это старость? Но он был русским. «Русский под немцем?» Об этом было страшно подумать. Еще страшней было примириться с тем, когда это случилось.

Пришли немцы, и младший Бондарчук ушел в партизаны. Младший ушел в партизаны, средний — Андрей — служил в Красной Армии, а старший вызвался служить немцам.

Поселок презирал Бондарчука, как собаку. Партизаны молились на него, как на бога.

«Собака» и «бог», он сам попросил, чтобы ему дали охрану. «Опасаясь неразумных действий со стороны своих соотечественников... » — писал он в рапорте на имя коменданта Эриха Шварца — черного человека с черной душой. Но имел при этом в виду совсем другое: отвести от себя малейшее подозрение в симпатии партизан.

Охрану дали. Это было в интересах самих немцев. Переводчик знал многое. С него нельзя было спускать глаз.

Переводчик знал многое. Но все, что он знал, тут же становилось известно партизанам.

Возле дома, где жил Бондарчук, было два колодца. Один на улице, с водой, другой на огороде, сухой. Когда рыли, прогадали жилу. О нем мало кто знал. И почти никто, кроме немногих сверстников старшего Бондарчука, не знал о тайне двух колодцев. Того, что на улице, и того, что на огороде, заброшенного, заросшего бурьяном. Они, как сообщающиеся сосуды, соединялись подземным ходом.

У каждого века — свои игры. В детском веке старшего Бондарчука в моде были подземные ходы. Мощенный битым кирпичом для забавы, подземный лаз на дубовых распорках пригодился для дела. Через него Бондарчук сообщался с партизанами. Опустив в колодец ведро с донесением, он выуживал приказ к действию. Переправляли почту из одного колодца в другой маленькие партизанские связные.

Однажды Бондарчук донес: гарнизону станции приказано ликвидировать партизанскую базу в Сухой балке, возле лесного ручья. Партизаны ждали этого сообщения. Они давно заманивали немцев в Сухую балку огоньками неосторожных костров. Но партизанской базы в Сухой балке не было. И костры там не горели. Это разведчики жгли лучину.

Напасть на базу немцы собирались ночью. В ту же ночь партизаны намеревались взорвать водокачку. Им не повезло. Они были схвачены неподалеку от дома Бондарчука. Сам Бондарчук в ту ночь дома не ночевал. Он ночевал в тюрьме. Попал он туда прямо с полицейской пирушки.

Полицаи пили, нимало не беспокоясь о том, что ночью им идти на партизан. Это удивило Бондарчука: хмель в такой операции плохой советчик.

Опьянев, один из полицаев проговорился: боя с партизанами сегодня не будет, зато будет другой бой — с подрывниками, которые придут взрывать железнодорожную водокачку.

Услышав это, Бондарчук похолодел. Его замутило. Он понял — не от вина, от страха. Сегодня он почти не пил.

— Много ты знаешь, — сказал он полицаю.

— Я-то? — Полицай ощерил гнилые зубы. — Я много еще чего знаю, да не сразу все говорю. А вот завтра, как сторожку прощупаем...

— Какую сторожку? — спросил Бондарчук и сам не услышал своего голоса: он-то знал, о какой «сторожке» идет речь.

Но полицай услышал.

— Тогда и скажу, как прощупаем.

Он хмелел на глазах. Бондарчук пошел напропалую.

— О сторожке, кажется, что-то было, — сказал он. — Какое-то донесение.

Полицай неожиданно протрезвел.

— Что было? — насторожился он. — О том пока я один знаю.

— Может, и не было, — миролюбиво сказал Бондарчук, подливая полицаю водки.

Полицай выпил.

«Один знает. Это хорошо», — подумал Бондарчук. О «сторожке», партизанской явке, было известно только избранным из партизан. Откуда же знал о ней полицай? Значит, проболтался кто-то из «избранных». Может, вот так же, за бутылкой водки. И про водокачку знает. Что же делать? Как спасти тех, кого полицай не успел еще предать, и отомстить за тех, кого уже предал?

Полицай совсем опьянел.

— Хайль! — крикнул он, с трудом вставая и поводя круглыми, как у кота, глазами. — Хайль Гитлер... Рус... Хайль... Капут... Гитлер...

Язык не повиновался ему. Слова срывались, как сосульки в оттепель, падали и разбивались вдребезги, не оставляя смысла. Да никто и не искал в них смысла. Никто, кроме Молокососа, немца-новобранца из союза гитлеровской молодежи, недавно присланного из Германии.

— Что он кричит? — спросил Молокосос у Бондарчука.

Бондарчук прислушался. Полицай, едва держась на ногах, выхаркивал:

— Хайль... Хитлер... Хапут... Рус...

Бондарчука осенило.

— Не смею сказать, — ответил он.

— Быстро! — заорал Молокосос.

— Долой Гитлера, да здравствует Россия, — «перевел» Бондарчук и опустил глаза.

— А-а! — Молокосос вскочил как ужаленный выхватил пистолет.

Грянул выстрел. Полицай рухнул на стол, давя стаканы. Пирующие онемели. Открылась дверь, и вошел Эрих Шварц. Узнав, кто убит, он пришел в ярость. Выслушав объяснение Молокососа, он отобрал у него пистолет и приказал арестовать Бондарчука. Он не был так прост, как Молокосос, и не поверил в «перевод» Бондарчука. Тем более что именно убитый полицай донес ему о подрывниках, которые придут взрывать водокачку.

Они были схвачены в ту же ночь. Всю эту и вторую ночь их допрашивали, а на третью расстреляли и бросили в одну могилу с полицаем, которого убил Молокосос.

Бондарчука, по приговору военно-полевого суда, расстреляли днем позже и зарыли отдельно. О его казни не узнал никто. Так повелел Эрих Шварц. О казни подрывников и мнимой казни полицая оповестили весь поселок.

От долгого сиденья на подоконнике у Лизы затекли ноги. Она хотела потихоньку соскользнуть на пол, но потихоньку не вышло. Электрическая искра ударила под коленную чашечку, и Лиза вскрикнула.

— Ты здесь? — удивился папа.

— Я здесь, — дернула косичками Лиза. — А он... Почему он про все знает?

Гость ткнул в себя пальцем:

— Макс — трибунал. Секретарь суда. Старый Бондарчук был герой. Вот документ. При-го-вор... — Он полез в боковой карман.

Папа, как клещ, впился в желтую бумагу. Оторвался и увел гостя. К вечеру весь поселок знал: старый Бондарчук не был предателем. Старый Бондарчук был герой. Лиза ликовала. Старшие ошиблись. Ее дедушка не пошел в фашисты. Не пошел, как не пошла бы и она. Хоть жги ее, хоть топи, хоть режь!..