— Видали, как я пришвартовался! — хвастался Новиков, возвратившись к матросам, когда ушли Саша и Вершинин. — Буду идти на абордаж.

— Она уже взята на абордаж третьим помощником, — сказал Новикову Щербань.

— Вершинин сухарь. Девочки таких не любят, — категорически отрезал Новиков. — Это «чудное мгновенье» будет приписано в моём порту.

Вначале Соболев не принимал участия в разговоре. Нельзя сказать, что он не любил поговорить о девушках или поухаживать за ними. Но такой цинизм… Может, это особый морской шик?

— Ребята, бросьте, — сказал он. — Нехорошо…

— Не нравится — уходи, — Щербань насмешливо. посмотрел на Соболева. — Ишь, святоша нашёлся!

— Катись, лапотник, не держим, — процедил Новиков.

Соболев сжал кулаки, но сдержался. Матросы расступились, давая ему дорогу. Когда он проходил мимо Новикова, тот подставил ножку. Соболев споткнулся и растянулся на палубе. Раздался дружный хохот. Новиков, видя, что симпатии ребят на его стороне, переусердствовал и наградил упавшего пинком.

— Это уж ты зря, Юра, — заметил Щербань.

— Ничего, пусть знает наших, — огрызнулся Новиков.

Соболев поднялся. Большие глаза его сузились и потемнели. Одёрнув куртку, он подошёл к обидчику. Матросы разом отхлынули от Новикова. Щербань стоял в сторонке, скрестив руки, и криво улыбался.

— А ну, отшвартовывайся отсюда! — Новиков толкнул Соболева в грудь. Тот, словно обдумывая, что делать, гневно смотрел ему в глаза. — Сказано, уходи! — повторил Новиков.

— Сначала на вот, получай, — Соболев молниеносно нанёс противнику резкий короткий удар.

Новиков, как подкошенный, свалился на палубу и, падая, сбил Щербаня.

— Вот это удар! По всем правилам бокса, — воскликнул кто-то из матросов.

— Я тебя предупреждал, Новиков, что в долгу не останусь, — почти спокойно проговорил Соболев.

— Погоди ты у меня, лапотник, — ругался Новиков, лежа на боку и растирая левой рукой вспухшую скулу. Подняться, по-видимому, он не решался, боясь получить новый удар. Кулаки противника были увесисты, сила удара — пушечная. Щербань поднялся первым и, играя скулами, подошёл к Соболеву. Выражение его глаз, чуть раскосых, цыганских, ничего доброго не предвещало. Соболев побледнел, но остался стоять на месте.

— Бей его, Коля! Дай ему! — завопил Новиков.

Соболев и Щербань стояли друг против друга, готовые ринуться в драку. Оба одного роста, только Соболев, пожалуй, шире в плечах.

— Ну, — выдавил наконец сквозь зубы Щербань и вдруг неожиданно засмеялся, хлопнул Соболева по плечу и предложил: — Пойдем, выпьем. Люблю бесстрашных! Угощаю!

Соболев лёгким движением сбросил с плеча тяжёлую руку Щербаня:

— Не пью.

— Брезгуешь? — Щербань улыбался, но глаза его смотрели холодно и враждебно.

— Боцман! — предостерегающе заметил один из матросов.

— Ребята, — Щербань приложил палец к губам, — молчок! Палубному начальству незачем знать о наших делах. По местам!

Матросы рассыпались в стороны. Кто взял гитару, кто домино, а кто просто принял скучающую позу. Картина была самая мирная. Боцман поставил ящик со столярным инструментом на палубу, вытащил пачку «Прибоя» и протянул матросам. У ног его улёгся Марс.

— Вася, как самочувствие? — спросил Веригин, задумчиво глядя на молодёжь. — Не укачивает больше?

— Не укачивает, Кузьма Степанович.

— Это хорошо, быть тебе моряком, — боцман выбросил папироску за борт; и начал строгать доску на примитивном верстаке.

— Ну и ночка была! Бедовая! Вы не подумайте, я на вас не в обиде. Житейского опыта у вас ещё маловато, да и к морскому делу не привычны. Были бы привычны, сейчас не пришлось бы чинить шлюпку… Шлюпка — она казённая, беречь её надо.

Боцман говорил добродушно, как будто рассуждал сам с собой. Если бы он ругался, ребятам, может быть, было бы легче. Но выслушивать слова утешения от человека, которого они подвели, опозорили… Это уж слишком! Матросы топтались на месте, не решаясь уйти. А боцман будто и не замечал смущения ребят. Он шуршал и шуршал себе рубанком, и завитушки стружек, пахнущих смолой, падали на палубу. И запах этот, удивительно приятный, напомнил о зелёных лесах, о траве, о твёрдой земле, оставленной где-то далеко и, как казалось морякам, очень давно.

Чем дольше смотрел Соболев на работу боцмана, тем больше ему хотелось встать за верстак и взять в руки рубанок. Это же чувство испытывали, по-видимому, и другие.

Боцман отложил рубанок и улыбнулся:

— Ну, кто смелый, подходи к верстаку.

— Я, — срывающимся голосом сказал невысокий, с рыжими непокорными волосами паренёк. Был он тихий и молчаливый, жил в одной каюте с Новиковым, которого побаивался и считал чуть ли не выше самого капитана. Прежде чем подойти к верстаку, он и сейчас украдкой взглянул на него.

— Смелее, Данилов, — подбодрил боцман.

Прикосновение к инструменту, видимо, взволновало Данилова. Он сразу как-то преобразился, посветлел лицом и будто ростом стал выше. Из-под рубанка слетела стружка, затем вторая, третья… Работали мастеровые руки, привыкшие к инструменту. Это заметили все. Остругав доску, Данилов рукавом вытер пот со лба.

— Кончил, Кузьма Степанович, — паренёк сказал и потупился.

— Вижу, — с уважением произнес боцман. — Где обучался? В школе?

— Батя учил.

— Тебе бы краснодеревщиком стать, Владимир Андреевич. Бо-о-гатая профессия.

Данилов вздохнул: то же самое говорил ему и отец.

— Я море люблю, Кузьма Степанович, — тихо проговорил он.

— Тогда другой разговор. Тебя куда определили?

— В машинное отделение.

— Беру на палубу, будешь мне помощником. Годика через два, глядишь, и в боцманы выйдешь, а это на корабле наипервейшая должность. Согласен, что ль, на палубу?

Данилов кивнул.

— Коль согласен, так и порешим, значит, — удовлетворённо завершил боцман.

Ещё час назад никто не замечал Данилова, а сейчас на него смотрели с восхищением. Он имел то, чего не имели другие, — профессию. Это возвышало его в глазах ребят.

— Чистенько выстрогал, — провёл ладошкой по доске Соболев.

— Доски строгать — нехитрое дело, — пренебрежительно бросил Новиков. — Вот стул или стол изготовить — я понимаю, мастер…

— Может, он умеет, откуда знаешь? — отрезал Соболев.

— Прямо там! — махнул рукой Новиков.

— Володя, и столы, и стулья умеешь делать? — спросил Соболев.

— Умею, — тихо, не поднимая головы, ответил Данилов.

— А шкафы? — допытывался Соболев.

— С батей делал.

— Врёшь ты, рыжий, — с усмешкой сказал Новиков.

У Данилова на глазах выступили слёзы. Он никогда не лгал. Слова Новикова обидели его до глубины души.

— Проучили тебя, Новиков, но, видать, недоучили, — сердито проговорил боцман. — Возьми-ка вот рубанок, посмотрим, что получится.

Новиков презрительно усмехнулся и демонстративно сунул руки в карманы.

Ларин убрал бритвенный прибор и рассеянно глянул в зеркало. Там отразилось узкое лицо с голубыми глазами, волнистые льняные волосы над высоким лбом и резко очерченные твёрдые губы. Ларин открыл иллюминатор. Над океаном струился золотистый свет. В воду камнем упал белый комок. Комок вынырнул и расправил крылья. Это была чайка. В клюве её серебрилась и трепетала рыбка. «Вот так и я нырнул», — невесело усмехнулся Ларин. На носу траулера играл аккордеон. «Новиков, наверное. Какой-то задёрганный парень», — Ларин зажёг трубку. Ночью он вёл себя, как мальчишка, разволновался. А фактически, какое ему до неё дело? Спас? Ну и хорошо. А может, всё-таки капитан ошибся?

Закрыв иллюминатор, Ларин подошёл к письменному столу. Взгляд упал на радиограмму. Директор института сообщал, что не может выделить для экспедиции лаборанта. А без лаборанта невозможно работать. «Что же делать? Если бы не срочный выход в океан, можно было бы кого-нибудь найти. Разве поговорить с Усковым? Даст человека или нет? Нет, не даст! Матросам дел по горло на корабле».