— О чём вы спорите? — Усков посмотрел на Щербаня. — Мы все слышали, Николай Петрович, как вы в прошлый раз говорили об облике человека будущего. Но вы глубоко заблуждаетесь. Со временем вы сами убедитесь в этом. Специалистом не так уж трудно стать — вон сколько институтов в стране, а вот настоящим человеком сделаться — куда труднее и сложнее.

— Это я понимаю, Иван Константинович, — наклонил свой чуб Щербань. — Но нельзя же всю команду «Урагана» стричь под одну гребёнку. Я, например, не хочу заниматься художественной самодеятельностью.

— А кто вас заставляет? — спросил Ларин.

— Кто? Вершинин, конечно, — Щербань бросил насмешливый взгляд на третьего помощника. — Через художественную самодеятельность он хочет приобщить моряка к искусству.

— Сейчас проверим, — сказал Ларин, принимая от Вершинина проект договора. В кают-компании некоторое время царило молчание. Потом Ларин поднял глаза на Щербаня. — Проект договора вполне, вполне приемлем. Ознакомьтесь, Иван Константинович. Я с радостью поставлю свою подпись под договором. Только вот об искусстве и творчестве Вершинин толкует не то что неправильно, а скорее однобоко, немного упрощенно, что ли.

— В чём эта упрощенность? Я не согласен с вами, Василий Михайлович.

— Охотно объясню, — сказал Ларин. — Вы хотите научить людей воспринимать большое искусство через художественную самодеятельность. Вы хотите, чтобы одни у вас занимались в драмкружке, другие сочиняли стихи, третьи посещали музыкальный кружок. Конечно, в команде найдутся люди, которые охотно будут участвовать в художественной самодеятельности. Ну, а если человек не хочет участвовать? И пусть не участвует. Главное — в умении воспринимать искусство. Я, например, когда на сцене смотрю Гамлета или читаю «Тихий Дон», дополняю текст Шекспира или Шолохова своим воображением, и для меня Гамлет — мыслитель…

— А для меня — хлюпик какой-то, — бросил Щербань.

— Вот видите, — улыбнулся Ларин, — мы, очевидно, по-разному представляем себе не только образ Гамлета, но и шолоховскую Аксинью, её душевный мир, внешность. Однако в этом я не вижу беды. Хуже, если, глядя на картины Левитана или слушая музыку Чайковского, человек остаётся холоден, равнодушен. В таком случае это просто духовно бедный человек, и наш долг помочь ему воспитать в себе эстетическое чувство…

— Но, Василий Михайлович, — возразил Вершинин, — самодеятельность мы должны развивать.

— А кто говорит, не должны? Но в договор такой пункт, пожалуй, не следует включать.

— Договор все будут подписывать?

— Все, все, — сказал Усков.

— Как же теперь быть с Поленовой? — спросил Вершинин.

— А что с ней?

— После вчерашнего случая как-то неудобно…

— Почему же ей не подписать? — удивился Ларин. — Мы же для того и организуем соревнование, чтобы воспитывать людей, готовить их для жизни в коммунистическом обществе.

— А мы ей всё же всыплем по комсомольской линии. На первом же собрании.

— Так это тоже одна из воспитательных мер, дорогой мой, — усмехнулся Ларин.

— Вот что, — сказал Усков, поднимаясь. — Я сам поговорю с людьми, с каждым в отдельности. И не будем тянуть с этим делом.

…Мерно вздымалась широкая грудь океана. Волны лениво плескались о борт «Урагана». На чёрном небе блестели крупные звёзды. Океан отражал свет звёзд и был усеян множеством белых точек. Они мерцали и переливались на его чёрной поверхности. На «Урагане» вспыхнули прожекторы; тьму ночи рассекли огненно-рыжие мечи. Звёзды померкли. «Ураган», замедляя ход, остановился. И сразу же стало тихо. Только слышался мягкий шум волн. Потом тишину расколол гудок. Набирая силу, он долго будоражил ночной океан.

Палуба «Урагана» ярко осветилась. Моряки выстроились в две шеренги у стола, покрытого красным кумачом. На столе лежал лист бумаги, на котором крупными буквами было выведено: «Договор о коммунистическом соревновании». Соболев и Данилов приготовились к поднятию флага и по команде «смирно» замерли у флагштока.

— Поднять государственный флаг! — раздался голос капитана из рубки.

Красное полотнище с изображением серпа и молота и пятиконечной звезды медленно взвилось вверх.

Лица моряков, освещённые светом прожекторов, были торжественны. Все молчали. Молчала ночь. Молчал океан. И тишина подчеркивала праздничность обстановки.

Моряки один за другим подходили к столу и ставили свои подписи под договором.

И ночной океан, и серп и молот в лучах прожекторов, и праздничные лица товарищей вызывали в душе Соболева широкое чувство радости и гордости, глаза у него блестели. Поставив свою подпись, он выпрямился я взволнованно запел:

Песня лилась и лилась. Лёгкий ветерок подхватывал её и уносился вдаль, чтобы поведать миру о красоте советского человека, о его могучем душевном порыве.

Володя Данилов поджидал боцмана возле верстака на полубаке. Здесь они в обществе Марса проводили всё свободное время, что-то мастерили, иногда читали брошюры по морскому рыболовству или просто молча смотрели на океан. Вот и сейчас Володя задумчиво глядел на бескрайнюю водную пустыню. Траулер, оставляя за кормой белый пенящийся след, легко и весело бежал на юг: где-то там, впереди, должны настигнуть косяк сельди.

Пришёл боцман.

— Ну, Владимир, продолжим учёбу. Вчера у нас хорошо получилось. «Мы — молодая гвардия рабочих и крестьян…» На чём мы остановились-то?..

Данилов смущённо кашлянул и взял с верстака тоненькую книжечку.

— Мы, Кузьма Степанович, разбирали формулу расчёта подъёмной силы лебёдки.

— Буква «вэ», буква «ку» и ещё «зет» какой-то. Не осилю я, Владимир, этого ржавого якоря.

— Очень просто же, Кузьма Степанович. Смотрите, — Данилов взял карандаш. — Буква «вэ» обозначает…

Боцман, силясь понять, морщил лоб, глаза его неотступно следили за быстро бегущей по бумаге рукой Данилова, а в голове всё равно происходила невообразимая путаница.

— Погоди, Владимир, — с виноватой улыбкой сказал боцман и слегка дотронулся своей в добрую лопату рукой до плеча Данилова. — Хоть убей, не разберусь… Присмотреть за одним делом надо…

— Плохой я объясняльщик, Марс, — уныло произнёс Данилов. — Кузьма Степанович, куда же вы?

Марс в несколько прыжков догнал боцмана, осторожно схватил его за штаны и, виляя хвостом, потянул назад. Кузьма Степанович погладил собаку. Марс прижал уши от удовольствия, но пасть не разжал и стал тихонько пятиться, упираясь передними лапами.

Боцман вернулся.

Собака радостно тявкнула и улеглась на старое место.

— Ты, Владимир, не сердись. Бог с ней, с этой самой формулой, — сказал боцман. — На практике у нас хорошо получается, вот и ладно…

Солнце падало в океан. Оно краем коснулось воды, потом медленно погрузилось. И сразу же огненные перья заката охватили полнеба золотым пламенем. Печальная мелодия понеслась над океаном. Это на корме траулера Новиков, склонив голову набок, медленно растягивал меха аккордеона. Боцман, слушая, думал о Новикове, о том, что он, наверное, не такой уж плохой парень, если умеет так душевно играть. Данилов прижался к боцману. Золото в небе потухло. Наступила ночь. Зажглись звёзды.

Ларин вышел на палубу, чтобы проветриться после напряжённой работы. Облокотившись о борт, он вдыхал свежий воздух, напитанный влагой. Ему было хорошо и почему-то немного грустно. Может, музыка навевала эту грусть? Аккордеонист, видимо, тоже грустил. Ларин стоял долго, пока не затекли руки, лежавшие на поручнях. Он отошёл от борта и неожиданно увидел Поленову.

— Импульсы возвращаются, Василий Михайлович, — почему-то шёпотом сказала она.