У некоторых стариков были заткнуты за пояс пистолеты с серебряной насечкой. Парни прохаживались насчет их стародревнего вооружения и боевого вида.

Но старики оставались невозмутимыми.

— Такая джваринская медвежья сила и нужна нам. Декаденты и неврастеники никогда ничего не создадут! — заметил Тараш. — Ведь до сих пор большинство нашей нации было забито и лишено возможности развернуть свои дарования. Крестьянство было угнетено. Всюду верховодили дворяне, поддерживавшие друг друга и законодательствовавшие во всем.

— Странный ты человек, — сказала с недоумением Тамар. — Думать так о дворянстве и вечно спорить с Арзаканом и Чежиа, защищая дворян!

— Видишь ли, Тамар, каждый человек должен нести бремя грехов своих предков. Ведь никто не отказывается от оставленного ему предками богатства или доброго имени.

С другой стороны, не велика заслуга отрекаться от своего сословия, когда оно уже осуждено историей.

В прошлом именно дворяне навлекали несчастья на нашу страну. Ни грузинские цари, ни такой великий полководец, как Ираклий II, не могли с ними сладить. До последнего времени продолжали они свои каверзы.

Вот и пришлось расплачиваться.

Кажется, я тебе рассказывал, как во время лухунского восстания абхазские крестьяне растерзали полковника Коньяра. Им попались и двое Шервашидзе. Их бы тоже убили, не вступись за них молочные братья…

Тамар привлекла внимание Тараша к рябому старику. На нем были позолоченный пояс, кинжал и газыри, тоже с золотой насечкой и широкими головками, очень старинные.

Тараш подошел к старику, извинился и попросил показать кинжал. Тот испытующе взглянул на юношу, похожего на иностранца. Убедившись, что от него нельзя ждать насмешки, он протянул оружие, не снимая его с пояса.

На ножнах сплетался черненый узор из листьев, стеблей и завитков лозы; на бляшках пояса и по краю сальника вырезаны полумесяцы.

Тараш стал деликатно расспрашивать старика, как достались ему эти доспехи?

Выяснилось, что старик приобрел их у бывшего князя Дадиани.

— На что они тебе сейчас?

— Еще в молодости я мечтал носить такой пояс и кинжал. Тогда не удалось, а теперь, правда, поясница ослабела, но все же приятно принарядиться к празднику, — отвечал старик.

— Какая магическая сила в этих неодушевленных предметах! — обратился Тараш к Тамар. — Они устояли против лавины веков и, как морские ракушки, уцелевшие после геологических катастроф, сохранились еще кое-где, источая аромат старины.

В глубокую даль уходит история одежды, украшения человеческого стана серебром и золотом.

Кто знает, сколько бессонных ночей провел какой-нибудь тбилисский мастер над резьбой, чеканом и травлением этих золотых миниатюр…

Толпа на поле все прибывала…

Там и сям, в густо сбившихся кучках, играли на чонгури.

Поодаль собравшиеся вокруг всадников крестьяне затянули «Кейсрули». Тараш страстно любил эту патетическую старинную песню.

Народ веселился.

Когда собрались все наездники, судьи стали оттеснять толпу, чтобы очертить ворота — пространство, оставляемое между двумя состязающимися группами, стоящими друг против друга при исинди. Каждый всадник держал в руках тонкую ореховую палочку.

— Эх, времена! Все перевернулось вверх дном, — жаловался Тарашу Гвандж Апакидзе, — среди двухсот наездников — ни одного Шервашидзе, ни одного Эмхвари, ни одного Дадиани.

Тараша это мало беспокоило. Он с улыбкой спросил:

— А кто же все эти всадники?

— Да любой сброд тут найдешь: Амичба, Ашхвацава, Эсванджиа, Малазониа, Гвичиа. Видишь, вот там и твой молочный брат — Арзакан Звамбая.

Каждую фамилию Гвандж Апакидзе не называл, а презрительно цедил сквозь зубы. Услышав имя Арзакана, Тамар стала на цыпочки и отыскала его глазами.

— Радость моя, прими участие в исинди! — сказал вдруг Гвандж Апакидзе.

Тараш рассмеялся.

— Ведь сами говорите — не эмхвариевский день.

— Кто же выпустит сейчас старых Эмхвари? Ты — другое дело. С тобой, как с образованным абхазцем, большевики считаются.

Подошла Дзабули. В руках у нее — башлык Арзакана.

— А где взять лошадь? — спросил Тараш.

— Лошадь, счастье мое? — засуетился Гвандж. — Мигом достану. Тут есть один Лакербая. Переправляясь через Ингур, он простудился и слег. Я забрал у него лошадь, внук мой сидит на ней. Сейчас приведу!

И Гвандж Апакидзе нырнул в толпу.

От неожиданно принятого решения Тараша охватила детская радость.

Женщины и старики, стоявшие неподалеку, пришли в неописуемый восторг, что в исинди примет участие «просвещенный Эмхвари».

Недоволен был лишь Шардин Алшибая. Криво ухмыльнувшись, он отозвал Тараша в сторону и стал вполголоса его отговаривать. Это необдуманное решение. Не к лицу, мол, интеллигентному человеку джигитовать, да еще в исинди! Только посмотреть на сегодняшних участников: ведь ни одного дворянина.

Но Тараш пропустил его слова мимо ушей.

Гвандж подвел лошадь. Тараш снял френч, передал его Лукайя, туго опоясался башлыком Арзакана и ловко вскочил в седло.

Тамар и Дзабули, чтобы лучше видеть состязающихся, стали на дубовые бревна.

Исинди еще не начиналась, но наездники уже разделились на два отряда.

Около сотни всадников расположились на западной стороне поля, столько же — на восточной, шагах в сорока от черты ворот.

Гвандж Апакидзе стоял рядом с Тамар. Шардин Алшибая незаметно обнял за талию Дзабули. Ее упругое теплое тело влекло его куда сильнее, чем исинди.

— Странно, — удивлялся какой-то старик в башлыке, глядя на Тараша. — Где этот образованный человек научился ездить?

— Покойный его отец имел целый табун, — отвечал ему другой, стоявший рядом.

Тамар с нетерпением ждала, кто возьмет верх: Гунтер, на котором скакал Тараш, или Арабиа?

Дзабули волновалась не меньше; она хорошо знала, чья победа доставила бы ей больше радости.

Сзади напирал народ.

Шардин, пользуясь теснотой, еще сильнее прижимался к Дзабули.

Девушка осторожно отодвигалась от него, но стоило качнуться бревну, и Шардин как бы нечаянно хватал ее за руки выше локтя.

От возбуждения у него так застлало глаза, что он не видел ни Арабиа, ни Гунтера.

Больше всех беспокоился Гвандж Апакидзе. Для него было очень важно, кто победит: дворянин или крестьянин?

Гунтер казался Гванджу лучше выхоженным, и он был уверен в его превосходстве. Что же касается наездника, — ничего не значит, что Тараш вырос за границей. Как может какой-то Звамбая в чем бы то ни было победить Эмхвари.

Заслоняя рукой глаза от солнца, Гвандж, не отрываясь, следил за состязанием.

От отряда отделился жеребец цвета львиной шерсти — Дардиманди, англо-араб Мухрованского коннозаводства. На нем сидел какой-то грузин из Тбилиси, красный командир.

За ним на отличном кабардинце вылетел коренастый тюрк, конюх Абдулла Рамаз-оглы. Конь отливал блеском воронова крыла, задние ноги — в белых шашках. Клубы пыли, поднятой лошадьми, окутали всадников, скакавших в золотой завесе, наброшенной на землю заходящим солнцем…

Но вот в поле вырвались Арзакан Звамбая на Арабиа и Тараш Эмхвари на Гунтере.

— Жеребец, на котором скачет Эмхвари, — утверждал Гвандж Апакидзе, — от Уайт-Стрит, кобылы принца Ольденбургского, из коннозаводства Вильгельма… Отец ее, как говорят, — жеребец из Тбилисского коннозаводства, по прозвищу Пикриа…

Гунтер и Арабиа поравнялись и полетели по синевшему в сумерках полю.

Огненный Гунтер и караковый Арабиа, скакавшие рядом, были подобны легендарным коням Аполлоновой колесницы.

Через некоторое время, перейдя на рысь, они поскакали обратно. Опять рядом. Гвандж, видя это, заволновался.

Тараш Эмхвари присоединился к своей группе. Теперь из другого отряда выпустили на поле некоего Ашхвацава на наркомземовской полукровке.

Ашхвацава пронзительно гикнул по-абхазски, вызывая Арзакана, и оба двинули коней друг на друга, грудь в грудь.

Но и тут Арзакан не уступил сопернику первенства.