Давно Пушкин так не спал – в тепле, в чистоте, в покое. Сквозь сон (или во сне?) слышал нежные перезвоны крохотных колокольчиков, и музыка эта что-то радостное, светлое, давным-давно забытое напоминала ему… Под ласковое лепетание колокольчиков снился луг зеленый, поросший бело-желтыми солнышками ромашки и алыми шариками сладкого клевера. И звонкие непонятные стихи звучали: «О, Делия драгая – спеши, моя краса, – звезда любви златая – взошла на небеса…» И будто бы его кумир, его божество низко-низко склоняется над ним… (Чуден его облик: ни усов, ни бороды, одни щеки в кудрявых волосах). И улыбается, и шутит (он шутник!): «Эх, Пушкин-Робинзон, клёвые мы с тобой ребята, только жизнь у нас корявая…» И с теми словами уносится ввысь, как птица. И Пушкин-Робинзон восхищенно следит за полетом своего бога… И звенят-перезванивают нежные колокольчики, а тот всё выше… выше… И так приходится задрать голову, что солнце ослепляет глаза и хочется чихнуть от какой-то щекотки в носу. И он чихает и с удивлением видит, как солнце вмиг превращается в обыкновенную электрическую лампочку, висит на зеленом витом шнуре, спускаясь с неба.

И только тут смутно начинает понимать, где он и что с ним, что зеленый луг, и стихи, и Пушкин – всё это было сон.

– Проснулся? – спросил Алякринский.

– Ага, проснулся, – сказал Пушкин-Робинзон. – Нут как, поймали гадов?

– Поймали. Спасибо тебе.

– Ничего не стоит, я сознательный. Газеты кой-когда читаю. Вот дай перезимую – в коммунисты запишусь.

– Вон даже как! – серьезно сказал Алякринский. – Правильно рассуждаешь. Тебя, между прочим, как зовут-то?

– Терентий Михалыч Зыбкий, год рождения не знаю, из беспризорной братьи. В случае еще чего подмечу – прибегу, скажу… Ну, я пошел, значит.

– Прыткий какой! – засмеялся Алякринский. – Так-таки и пошел! Сейчас, Терентий Михалыч, чай будем пить. Потом – в баню. А потом… ну, там, моншер, посмотрим, что потом.

Чай был не очень сладкий, зато горячий. Хлеба кусочек махонький, но с маслом.

– Давай, – сказал Алякринский, – дуй вволю, не стесняйся, наливай. Вот чайник, вот сахару кусочек. А я сейчас…

Он вышел.

Тут выскочили из часов куклята, музыка заиграла. Принялись куклята кланяться, приседать. Разинув рот, глядел Робинзон на это диво, думал: а ничего, хорошо живут чекисты, только хлеба маловато, у дедка в баульчике и то больше…

Какой-то военный приоткрыл дверь, поглядел на Тёрку, усмехнулся: виноват! Тёрка сказал важно: ничего. Налил третий стакан. Сахар, хлеб кончились. Он выдул так – пустой. Запотел. По черным щекам, по лбу потекли струйки пота, оставляя за собой серые следы. Было хорошо.

Алякринский вернулся с важным румяным седоусым мужиком в чистой гимнастерке (алые петлицы – поперек груди). «Похоже, главный у них», – смекнул Тёрка.

– Этот? – спросил усач.

Обошел вокруг Робинзона, осмотрел.

– Петь можешь?

– Дерьма-то! – презрительно отозвался Робинзон.

– Ну-ка, давай, что знаешь.

Тёрка заголосил так, что жилы вздулись на шее.

Вот вспыхнуло утро, туманятся воды,

Над озером быстрая чайка летит…

В ней тока стремленя, в ней тока свободы,

Луч солнца у чайки крыло золотит…

– Слухмён! – сказал усатый. – Ничего, годится. Пойдем, товарищ Зыбкий.

– Это куда же? – спросил Робинзон с опаской.

– В баню сперва, потом обмундирование получать – гимнастерку, брюки, сапоги… Музыкантом будешь.

Так сделался Терентий Зыбкий, он же Робинзон, он же Пушкин, бойцом музыкантского взвода специальных войск губчека.

– К тихой пристани причалила твоя ладья, – провожая его, сказал Алякринский.

Затем день засвистел, как ветер.

Бешеным табуном в горящей степи неслись пылающие клочья времени.

И вдруг – вечер, синие стекла, тишина.

Устало вытянув под столом ноги, сидел, с удовольствием слушал тишину, вспоминал события промелькнувшего дня.

Допросы «комитетчиков», задержанных в подвале.

Рапорты. Донесения. Телеграммы.

Двухчасовой разговор с предгубкомпарта.

С военкомом и командиром кавполка, размещенного в Крутогорске.

Заседание «тройки» по делам бывшего присяжного поверенного Фабиева (склад оружия на квартире) и начальника станции, дээс Куницына (систематическое расхищение соли и других продовольственных грузов).

Отец Льва Розенкрейца приходил, плакал.

Проверка личных дел сотрудников губпродкома.

Ликвидация воровской «хазы» в слободке.

Сидел. Вспоминал. Мысленно проверял, так ли, хорошо ли всё выполнено.

«Комитетчики» потели, хныкали, божились, что «черт попутал», что они «всей душой за Советскую власть, да вот этот прощелыга Крицкий… Он, он смущал…»

А тот сперва был дерзок, высокомерен, говорил, что в подвале оказался случайно, по распоряжению преда проверял состояние котельной. Показанное «комитетчиками» отрицал, объяснял наговорами на него, личными счетами. Однако, когда увидел собственное свое к Анатолию Федорычу письмецо, сбавил форсу, пустил слезу и в конце концов назвал главу комитета содействия повстанческим войскам. Им оказался не кто-нибудь, а сам губпродкомиссар. Вызванный на допрос Силаев метал громы и молнии, отрекался от всего. Даже ногами топал в благородном гневе. Грозил жаловаться в Москву. Но связь губпродкома с распоповцами была очевидной настолько, что и Силаев потух как-то под конец, благородное негодование было шито белыми нитками, по-актерски наигранно.

Далее пришла телеграмма, в которой говорилось о появлении в соседнем с Зареченским – Волоховском – уезде какого-то батьки Шалюты: конная шайка человек полтораста, вооружена чем попало – обрезы, шашки, гранаты. Ограбление совхоза. Налет на отделение банка. Убиты двое совхозных служащих, милиционер.

Замятину доложил о Погостине, о плане разгрома распоповцев. Предгубкома похрипел в трубку.

– Это, конечно, верная мысль – насчет отсечения бандитской головки… и, вероятно, всё у тебя увенчается успехом, но… – многозначительно помедлил, покашлял, – но тщательней подготовься, Алякринский. Извини, брат, но чтоб не получилось, как в прошлый раз…

Таким образом – разговор с вызванными в губком командиром кавалерийского полка и губвоенкомом. На операцию помимо войск Чека решено бросить эскадрон конников и две роты пехотных курсантов. Операцию провести в кратчайший срок, элемент неожиданности должен решить дело.

Проверка личных дел губпродкомовцев показала, что учреждение чуть ли не наполовину укомплектовано «бывшими». Среди начальников продотрядов, действующих в деревне, – того хуже. Один – кулацкий сынок, недоросль из гимназистов, другой – темный делец, авантюрист, не раз судимый в прошлом за мошенничество. Наконец, Попешко, уроженец соседней губернии, оказался бывшим становым приставом… И так далее – вплоть до истопника Расторгуева и делопроизводителя Крицкого.

При ликвидации «хазы» тяжело ранен один из оперативников. Но воровская шайка перестала существовать.

Около шести зазвонил телефон. Это был Илья.

– Слушай! – орал, дул в трубку: фу! фу! – Сказать новость? Фу! Фу! Илюшку Рябова знавал? Что? Ну да, Рябова… фу! фу! Так вот новость: женится! Ей-бог!.. Фу! Не понял? Фу! Фу! Же-нит-ся! На ком? На Софье Ильиничне!.. А, ч-черт! Какой Ильиничне? Ну, на Соньке же! Фу! Фу! Ей-бог… Потеха! Ну, бывай…

Где-то за тридевять земель грохнула телефонная трубка.