Чары… Чары…

В плоских полотнищах колеблющегося дыма – волшебные видения: серебряные трубы оркестров, ковры под копытами коней, благородные дамочки – с балконов платочками кружевными… ну и Соколов же! Чего не распишет.

А он – таинственно:

– Еще скажу тебе, Иван Павлыч, новость: скоро денег у нас будет – горы золотые!

– Горы? А ты… не тово? Не хлебнул часом?

– Клянусь!

– Да кто ж это нам даст – горы?

– Дадут… Садись, слушай. Значит, так. Из Черной Рамени заехал в Крутогорск. Там – родня, знакомства. Дядюшка весьма близок к коммерческим кругам, вот он знает, – Анатолий Федорыч кивнул на Валентина. – Третьего дня собрались конспиративно – тузы…

Сыпал фамилиями, называл фирмы, известные всей губернии: Расторгуев, Сучковы, Шкурины. Миллионеры. Воротилы.

– Лично информировал их о нашем движении. Общий восторг. Веришь ли, Иван Павлыч, плакали старики… Все это прекрасно, говорю им, но – деньги, деньги! Армию надо содержать, оружие… «Возьми всё! – кричат. – Ничего не пожалеем! Жен, детей – всё на алтарь отечества! При мне пустили по рукам подписной лист, около ста тысяч накидали… Золотом, учти!

Валентин язвительно:

– На бумаге накидали-то?

– Конечно. Вот через недельку поеду – реализуем. Дело-то хлопотное: кубышки, тайники… Но ведь сто тысяч, а? Подумай!

В сизом тумане тусклым золотом – пламя камина. Разгоревшиеся наконец-то поленья обрушиваются крупным червонным жаром…

Или это те самые золотые тысячи соколовские?

Чары… Чары…

– Расчудесно! – сказал Валентин. – Хорошие вести-спрыснуть не мешало бы. Нуте-ка, господа… Прошу по чарочке.

Выпили по одной. По другой. По третьей.

Соколов всё крутогорские новости рассказывал. Город весь, словно балаган на ярмарке, разрисован. Чего только не намалевано на стенах! Тут тебе и вошь тифозная, и вибрион холерный, и пролетарий голый, в одних подштанниках, цепи рвет.

– Вошь! – покатывается Распопов. – Это для чего же вошь-то? Вошей, что ли, давить агитируют?

– Ну, правильно, в подштанниках! Не пропил еще, значит, – гогочет Валентин – жеребячья порода. – Прошу… Будемо!

– А шпаны-и! А разбою в городе! Как смеркнется —носу не высовывай: оберут. На улицах – тьма, сугробы выше головы, с одной стороны другую не видать… Что ни ночь – облавы, обыски. У дядюшки в холодном мезонине отсиживался. Слава богу, догадался. В первый же вечер – бац! – обыск, чекисты. Внизу все обшарили, а в мезонине не стали: заколочен, нежилой… Возле двери постояли и ушли.

– А ты – там?! – Валентин восхищенно, с треском хлопает ладонями по кожаным коленкам штанов. – Го-го-го! Напустил небось со страху-то?

– Валентин Христофорыч, я попросил бы… – строго, холодно смотрит Соколов.

– Ну-ну, и пошутить нельзя… Прошу. Будемо.

– Новый у них там какой-то, у чекистов, – утирая ладонью усы, встревает Распопов. – Сказывали – совсем дитё. Из емназистов чи из стюдентов, что ли…

– Да, что-то в этом роде, – кивает Соколов. – Я тоже слышал. Обысками замучил, всё золотишко ищет.

– И как?

– Представь себе, находит. У Сучковых, например, в квартире всё до крошки нашли, до последней чайной ложечки. Тысяч на пятьдесят.

– О-го-го! Плакали, стал-быть, наши денежки…

– Дядюшка говорит: пустяки. В саду будто бы – вот где чуть ли не мильён зарыт.

– Ат, черт!

Валентин завистливо вздыхает.

– Схлестнуться б с этим емназистом!

…… Схлестнешься, Иван Павлыч, не минуешь.

– Э-эх, и пошутил бы я с ним… У-у!

Вскочил атаман. Поперек лба жила набрякла. В захмелевших глазах – волчья ярость.

И это «у-у!» – волчье.

«Зверь! Зверь! – вздрагивает Валентин. – Не дай бог – к такому в лапы…»

– Э, ну вас! – зажигая лампу-молнию, беспечно говорит. – Заладили: чекисты, обыски… Нас это, господа-товарищи, нисколько не касается. Прошу. – Звенит бутыль о краешек стакана. – Будемо…

Бабахнул, не целясь, в ночную муть, в шальные мятущиеся столбы бурана.

Волчица подняла лобастую морду: вот дурак, чего палит? А он – со страху.

Страх преследовал его, гнался за ним от самой Малиевки. Гудел в железной проволоке над головой: у-лю-лю-у… Взвизгивал под копытом коня на ледяных пролысинах дороги, на взлобках, обдутых ветром. В брюхе мерина бухал отбитой селезенкой. Выскакивал на обочину шляха черной нежитью придорожного креста…

Какую уж неделю страх жил за спиной.

С того самого дня, как побили продотрядцев; как вели комбеда Шишлянникова за угол старушкиной хатенки, а он кричал в предсмертной тоске, картавя, косноязыча: «Прлипомнится тебе, Охрлим! Кажная крловиночка наша прлипомнится!»

И вот сейчас скакал предупредить атамана, поднять тревогу: чекисты! Несметная сила нагрянула в Малиевку нежданно, как с неба свалились… На Комариху идут.

Тревога! Тревога!

Известие о том, что в Малиевку прибыл большой отряд чекистов, не удивило Распопова. После расправы с Чубатым и зареченскими милиционерами чекистов надо было ждать неминуемо.

– Сам, говоришь, во главе? Председатель ихний?

Охрим сказал, что такая весть по слободе пронеслась. Схватил на лету, особо дознаваться и расспрашивать было некогда: войска выгружались из вагонов.

– Емназист, значит… Так-так. Ну, ладно.

Усмехнулся. Поглядел на Соколова хитро, с прищуром.

– Что делать будем, господин начштаб?

– Думаю, – сказал Анатолий Федорыч, – что в условиях нашей пересеченной местности разумно не выходить навстречу неприятелю, принять удар здесь, в Комарихе. Тем более, что буран в поле ужасный, он может спутать все наши карты. А тут мы владеем рядом естественных высоток и в этом, мыслю, наше преимущество. Подпустить вплотную и обрушить огонь на голову противника. Такова, мыслю, стратегия боя.

– Такая, значит, твоя стратегия…

Щурил, щурил атаман рыжий ястребиный глаз.

– Ну, добре. Теперь слухай, шо я кажу… яка вона моя стратегия буде. Пересеченная местность – от то ж и гарно! От то ж и треба нам, ваше благородие… Не сидеть на этих, хай им бис, высотках, а идти у поле. Да залечь у Бирючьей балки – с обоих боков шляху. Ось у цей балки и будемо лупить емназиста… А то шо ж усе у Комарихе отсиживаться? И так уж насиделись богато, треба хлопцам розминку зробыты… Ну же, ну. Подымайте людей, да и с богом! Чего ж золотое-то времечко терять…

Соколов и Валентин вышли.

Атаман надел франтовскую полубекешку, перетянулся ремнем. По-хозяйски дунул на яркое пламя лампы.

– Стратегия… – проворчал. – Це, може, и верно – добрая стратегия, да господская… А наша, мужицкая, – волчья: сгрёб за холку да и годи! Найкраще этак-то.

От Малиевки до Комарихи двенадцать верст. Никто их, конечно, не мерил, версты эти. Лет двести, как зачиналось село, беглый козак Комарь, первый поселенец, прикинул на глазок – двенадцать. Так и пошло из рода в род.

А верст было все двадцать.

Шли трудно. Метель слепила, ноги вязли в снегу. Через множество логов виляла дорога, то спускаясь вниз, то круто взлетая в гору. В низах намело по пояс. Длинной черной змеей растянувшаяся рота разгоряченными телами бойцов вспахивала глубокую снежную борозду.

Шагали во главе Алякринский, Чубатый и проводник. Хотя дорога была прямая, по столбам, Чубатый почему-то настоял взять провожатого. Хлопчик лет пятнадцати пошел с охотой, его любопытство разбирало, как будут ловить Распопова. Он и Алякринский шли рядом, вели разговор о будущей жизни. Хлопец расспрашивал, как, к кому толкнуться в губернии, чтобы поступить выучиться на учителя.

Этим троим, идущим во главе, приходилось труднее всех: они были острием лемеха, вгрызающегося в сугробы.

Шли час, шли другой, шли третий.

Двенадцати верстам конца не было.

Сперва надеялись – вот уляжется, вот утихнет буран, а он с каждым часом все лютел.