— А ну все назад! — тихо молвил Маман, и, напуганные неистовым гневом бия, джигиты попятились, тесня и толкая друг друга. Шамурат-бий, дрожа от страха, затаился за спинами парней. Маман, как борец на арене, засучил рукава:- Кто еще за Турекула? Выходи!

Никто не вышел из круга. Нагнувшись над Туреку-лом, бьющимся как рыба на песке, Маман заглянул ему в лицо. Растрескавшиеся губы павшего помертвели — жизнь покидала его. Тогда Маман, ухватившись обеими руками за древко, с силой дернул копье. Потоком хлынула кровь. Турекул вздрогнул и затих. Струйки холодного пота заливали лицо Мамана. Он поднял тело Турекула с земли и на руках, как ребенка, понес к своему коню.

— Подавай! — крикнул он, завидя Аманлыка. Посадив мертвеца в седло и накрепко прикрутив арканом, Маман сам сел позади и, свободно отпустив поводья, тронул коня вперед.

— Не отставайте! — приказал он, обернувшись к тихо едущим следом джигитам. — Едем к Рыскул-бию.

В ожидании новой беды спутники Мамана лишь молча переглядывались, не смея подать голос. Парни кунграда, скучившись, ехали чуть позади. Когда завиднелись юрты аула, Маман остановил шествие, спустился наземь, приказал сесть на свое место Аманлыку, а сам, на его коне, выехал вперед.

Рыскул-бий вышел из юрты погреться на солнышке, он сидел на расстеленной перед дверью кошме и, взбалтывая, ел айран из большой деревянной чашки. Завидев вдалеке отряд конников, пыливших по дороге, старик бросил ложку и, щурясь, поглядел на них из-под ладони. Лошади были ему знакомы, и он снова принялся за еду. Маман, далеко опередив джигитов, приблизился к юрте и, осадив коня, почтительно приветствовал старца. Почуяв тревогу в голосе Мамана, старик с болезненно бьющимся сердцем прижался спиной к дверце кибитки.

— Сын мой, голос у тебя дрожит. Ребята, что ли, не слушаются тебя?

— Отец, я приехал спросить у вас совета.

— Спрашивай.

— Чтобы сохранить масло от порчи, есть соль. А если портится соль, то чем ее уберечь?

В этот самый миг кунградские джигиты с негодующим ропотом ринулись вперед. Рыскул-бий не видел их, не замечал, — он смотрел в землю, думал. Поднял на Мамана блеклые старческие глаза.

— Если портится соль какой-либо земли, значит, солнце этой земли померкло, — тихо молвил старик.

— Пришел я к вам с повинной головой. Чтобы не померкло солнце нашей земли, убил я единственного сына вашего, отец.

— А-а-а!!!

Отчаянный вопль старого бия заставил всех замереть на месте. Воцарилась такая тишина, будто жизнь на земле прекратилась: не дул ветер степной, травы не шелестели, не летали птицы в поднебесье, не ржали кони, не слышно было даже дыхания человека, стоящего рядом.

Вокруг бия, мертвенно застывшего, будто переломили ему хребет, замерли джигиты, готовые по первому слову старца поднять Мамана на копья… Кровь… слезы… пожары… мертвые матери и осиротевшие дети… И по-новому встает перед ним мощная фигура Мамана, безоглядно жертвующего собой во имя разоренного своего народа. Давно уже приметил и оценил его Рыскул-бий. «Ум, который пришел ко мне в шестьдесят, открылся в нем в двадцать лет».

С великим трудом старик поднатужился, встал, отер рукавом слезящиеся глаза.

— Подойдите ближе, джигиты, слушайте мое отцовское слово. Вождь — слуга своего народа. Если, желая послужить хозяину, оступится он — поддержите; если ошибется — простите. Так нам деды наши завещали. Да не затмится солнце земли нашей. Прощаю! Собирайтесь в поход на врагов Малого жуза.

Прощать смерть сына ох как нелегко! Рыскул-бий произносил каждое слово с передышкой, покачиваясь, ноги его плохо держали.

Слезы брызнули из глаз Мамана. Упав с коня, приник он к ногам Рыскул-бия.

— Спасибо, отец, должник я ваш до конца жизни, отец!

Четыре дюжих молодца подняли тело Турекула и внесли в дом.

Джигитов распустили по домам до утра.

У Аманлыка родился сын. Молодой отец спросил у Мамана, как назвать первенца. И, радуясь вместе с другом, Маман нарек имя мальчику Жаксылык, что значит доброта. И стал он Жаксылыком. Молодые родители без конца твердили: Аманлык-Жаксылык — складно получалось.

Когда ходила на сносях, Акбидай в душе надеялась, что вот родится у нее ребенок и она очистится от своего невольного греха, от того страшного, что пережила в плену. Мысль об этой безвинной вине терзала ее даже во сне, и она просыпалась с криком. Она худела, пряталась от людей — никакие уговоры мужа не помогали.

И вот долгожданное счастье пришло, на руках у нее первенец — Жаксылык. Но схлынула первая радость, и страдания Акбидай возобновились с новой силой. Теперь ей кажется, что она виновна и перед сыном, не смеет поднять глаза на него, что Жаксылык однажды бросит ей прямо в лицо: «Мать, ты грешница!» Совесть мучает ее, но, где бы она ни была, чем бы ни занималась, Акбидай не оставляет ребенка, носит привязанным у себя за спиной.

Сегодня, отпущенный домой на одну только ночь, Аманлык уже с порога радостно закричал:

— Акбидай! Жаксылык! Где вы, милые мои? — В бедной хижине глинобитный пол будто языком вылизан, на пылающем очаге бурлит вода в черном кумгане. — Откуда узнала, голубка моя, что я сегодня приеду?

— Разве обязательно знать, бек мой? Очаг в доме всегда должен гореть в ожидании хозяина.

Аманлык осторожно взял из рук Акбидай спящего Жаксылыка. Ребенок во сне чмокал губами, посапывал, его легкое дыхание касалось отцовской щеки. Аманлык с наслаждением разглядывал сына, словно видел в зеркале самого себя: большие уши, длинная шея, подрастет — тоже станет смуглый, как отец. Бережно расправив своей большой долгопалой рукой пальчики ребенка, сжатые в кулачок, Аманлык восхищался: даже рукой весь в меня, как вылитый. Его утомленное лицо осветилось веселой ухмылкой. Акбидай, растроганная, следила за каждым движением мужа, и у нее теплело на сердце. Она уже знала от людей, куда он отправляется с нукерами Мамана, а его жадный, долгий взгляд, каким он смотрел на сына, без слов говорил, что слухи были верны.

— Все ли спокойно в мире, мой бек? — робко спросила она.

Аманлык потемнел:

— Знай меси свое тесто!

Слезы капают в тесто, мысли ее в смятении, но она настороженно молчит.

И ночью Аманлык ничего толком ей не сказал. Утром заседлал коня. Взял на руки Жаксылыка, жадно прильнул к его личику и, с трудом оторвавшись от сына, вернул его матери. Никогда раньше отец так горячо не ласкал ребенка. Акбидай подумала: так прощается с близкими тот, кто знает, что назад не вернется. И она осмелилась заговорить сама:

— Бек мой, разве Абулхаир-хан не лютый наш враг? Чем обернется для нас помощь кровопийце? Не кладете ли вы сами свою голову на плаху?

— К чему ты это все говоришь?

— К тому, что ты идешь на войну, — боюсь за тебя, любимый!

— Замолчи! — И, не давая ей возразить, Аманлык тронул коня.

— Счастливого пути, бек мой! Дай бог свидеться вам с Жаксылыком!

— Уйди с дороги!

Аманлык хлестнул коня плеткой, поднимая его с места в карьер. Кончик плетки невзначай задел лоб Акбидай, прижавшейся головой к стремени мужа, — на лбу вспухла багровая полоса, тоненькой ниточкой засочилась кровь, смешиваясь со слезами на заплаканном лице. Но она ничего не замечала, застыла неподвижно, провожая взглядом джигитов, дружно скачущих вслед за Мамаиом.

Так и стояла она с омытым слезами и кровью лицом, прижимая к груди ребенка, и кисточки ее большого белого платка трепетали на студеном ветру.

Будто почувствовав, кого он только что лишился, ребенок громко заплакал.

— Не плачь, сынок, — шепнула она, давая мальчику грудь, — не ляжем камнем на дороге отца, даст бог — вернется нам на радость! — И, суеверно поплевав себе за ворот платья, Акбидай снова устремила взор вслед скрывшимся воинам.