Доброта Айгара-бия, широта его души покоряли сердца, — все согласно закивали головами. Седет-керей готов был тут же просить, чтобы пойманных парней отпустили. Читая мысли гостя по его увлажнившимся глазам, Айгара-бий велел немедленно привести воров.

Ввели двух ребят в лохмотьях со скрученными за спиной худыми руками, на которых отчетливо вспухли синие жилы. Уши у парней, огромные как лопухи, торчали врозь на непомерно больших головах, глаза заплыли от побоев, костлявые, до черноты грязные ноги еле переступают. Одному лет восемнадцать, другому не более тринадцати. Видимо, младший изнемог от голода, уткнул свою лохматую голову в плечо старшего и стоял, опустив глаза.

— Зачем воровали? — не вытерпел по молодости Седет-керей, и, хотя он нарушил обычай, заговорив прежде старшего, Айгара-бий не посчитал это за невежество.

— Да, да, говорите. Коней нам нужно.

Мужественная прямота парня, который и не пытался запираться, понравилась казахским биям.

— Как тебя зовут, старший вор?

— Кейлемжай меня зовут. Мы не воры. Мы у вас потихоньку берем только то, что вы у нас силой отобрали.

Вии переглянулись.

— Каждого из ребят посадите на коня, — приказал Айгара-бий табунщику, подпиравшему притолоку в дверях. — Кейлимжай, передай своему аулу, что на следующей неделе мы приедем приветствовать почтенного Мурат-шейха.

Кейлимжай, не веря своим ушам, с опаской смотрел на Айгара-бия, вытянув тонкую шею, как курица, которая с испугом глядит на ящерицу, оказавшуюся на месте червяка. А младший паренек расцвел счастливой улыбкой, как подсолнух на солнце.

Их вывели.

Призыв Мамана любым способом добывать себе коней, брошенный в памятное утро встречи с сиротами в их заваленной краденым добром лачуге, созрел не сразу. Лишь после долгого, мучительного раздумья о судьбе своего разоренного народа пришел он к мысли о том, что сын каракалпака не хуже всякого другого и что грабителей надо грабить, преследуя на их же собственной земле. Пусть убедятся, что любой народ способен постоять за себя. Его горестные и гневные слова воодушевили сирот окрыляющей силой.

Только разрешите, каждый добудет коня, чтобы сесть! — радостно воскликнул Кейлимжай.

— Добудем! Добудем! — дружно загалдели сироты. Даже Аманлык, который строго наказывал им не воровать и не грабить, не трогать чужого добра, засиял улыбкой, утвердительно кивая на каждое слово Мамана.

— Верю и радуюсь одному, — сказал Маман вдохновенно, — что, забирая коней, не будете расспрашивать, чей перед вами род, какое племя: кто какого рода-племени — важно знать при сватовстве. А воровство — не сватовство. Одно должны вы помнить, что все мы потомки тех, кто надел на голову черную шапку скорби.

Эти слова легли на сердце нищим сиротам. Натерпелись они от спесивых баев насмешек да побоев за то, что не знали своих родовых имен. Бродя по домам, прося подаяния, хватаясь за любую черную работу, сироты все покорно сносили, да ничего не забывали.

— Верно говорите, бий-ага. Хоть и рваная на нас шапка, но обида и месть живут в душе!

Маман-бий понимал, что те, у кого уцелело хоть немного скота и домашнего скарба, только и думали теперь о том, чтобы охорашивать свой двор, ходить за скотиной. В лучшем случае рискнут они разбросать тюбетейку семян по крохотному клочку землицы возле арыка и будут терпеливо поливать его вручную. На этих людей он не мог положиться в борьбе. Другое дело сироты. Свободные как ветер, они бродят по аулам, приглядываются и чутко прислушиваются и к доброму слову, и к пустой болтовне. Все крепче убеждался Маман, что не тот много знает, кто много прожил, а тот, кто много видел.

Сидя вместе с ребятами за сиротским дастарханом, Маман с открытым сердцем говорил о бедах, что грозят народу, расхваливал чудеса, виденные в Петербурге и на обратном пути. Ребята слушали его разинув рты, затаив дыхание.

Между прочим рассказал он им о каменной Петропавловской крепости, намекнув, что и каракалпакам не мешало бы иметь такую крепость, куда можно было бы сажать своекорыстных воров и изменников, кто не держит своего слова, не помнит долга перед народом. И ребята испуганно притихли: уж не собирается ли сам Маман построить такой острог где-нибудь на окраине Жанакента либо в той пещере, где содержали Кузьму Бородина и его товарищей?

— Страшно, а? — усмехнувшись, спросил Маман, разгадавший ребячьи мысли.

Те только робко заулыбались в ответ. Больше Маман об этом не заговаривал, — хорошо, что у ребят появилась хоть какая-то острастка! На слово Мамана они откликались то удивлением, то восторгом, то бурными возгласами, и каждое — было для них свято. Они порешили не трогать понапрасну ни единой соринки на родной земле, коней красть только в самых отдаленных краях. А если в погоне за лошадьми попадется им и какая другая добыча — все будут раздавать голодающим многодетным семьям.

Однако, когда на следующий день Маман пошел посоветоваться с Мурат-шейхом, тот весьма усомнился в правильности поведения молодого бия. Особенно смущало старца то, что Маман сам подталкивал сирот к воровству.

— Другого выхода нет, отец наш! — заверял Маман. — В этом лисьем мире обманом выживает только тот, кто сам становится волком.

Шейх внутренне не соглашался с Маманом, но спорить не стал, и оказалось, что кража лошадей была как бы узаконена.

Чтобы при безвластии, воцарившемся после набегов Абулхаира, разграбленные каракалпаки не разбрелись в разные стороны, Маман, с благословения шейха, собрал старшин помоложе, вроде Хелует-тархана или Есим-бия, и в тот же час разослал их по родным аулам разведать, кто из аксакалов жив, кто мертв, и на место погибших биев ставить их сыновей, у кого они имеются, а буде сына нет — того, кого народ пожелает.

На место без вести пропавшего Рыскула поставили сына его Турекула, на место Суюндыка — младшего брата его Шамурата, наказав людям слушаться почтенных биев. Некоторые аулы рода ктай перекочевали, оказывается, в верховья Сырдарьи, иные, под предводительством Есенгельды, подались к Хорезму, но большинство каракалпаков оказалось в своих аулах. И над ними поставили новых аксакалов. Вместо Давлетбая до совершеннолетия его сына Курбанбая, благословили править его жену Шарипу — женщину средних лет, большого ума и доброго сердца. А люди из рода кенегес сами попросили сына Нуралы-бия Тохта-пулата. Самыми дружными и согласными оказались табаклинцы. Ровно половину их перебили во время набегов Абулхаира, но оставшиеся пятнадцать семей неколебимо стояли на своей земле, ни одна из них не тронулась с места. Старшины рода заверили, что не разорвут нерушимую цепь единства, которая извечно тянется от дедов и прадедов, и потребовали, чтобы на место погибшего Юсуп-бия объявили правителем его грудного сына Мамана. Вместо без вести пропавшего главы рода ябы Алибек-бия, по слову Мамана, был объявлен бием Аманлык.

А набеги, борьба за коней разгорались все пуще. Теперь они уже не были случайными одиночными вылазками, — сиротами руководили вновь назначенные старшины, иной раз и сам Маман во главе двух-трех надежных джигитов выезжал на разбой к отдаленным аулам Среднего жуза. И все-таки конница сколачивалась очень медленно. В степях и без каракалпаков хватало воров и грабителей. Иной раз и сироты, с риском для жизни похитившие коней, домой возвращались с пустыми руками. Более сильные шайки конокрадов нападали на них и все дочиста отбирали. Да хорошо еще, когда приходили не искалеченные, случалось, что избивали налетчиков до смерти. Но это не останавливало джигитов. Крылатое слово Мамана: «Чтобы выжить в лисьем мире, надо быть волком», — стало боевым кличем сирот. Никто не хотел оказаться курицей в зубах лисы.

Пришел конец мертвому затишью, наступившему после нашествия Абулхаира. В аулах поднялись шумные споры, но, если кто слышал речи спорщиков со стороны, казалось, будто они не ссорятся между собой, а держат совет, беседуют по душам…

Однажды, когда усталый после неудачного набега Маман возвращался восвояси ни с чем, кто-то прервал его невеселые думы радостным криком: — Маман-ага, гей, Маман-ага!