Как теперь смотреть в глаза мужу? Как улыбнуться ему? Он перевернул ей душу ласковыми словами. Его слова съедают ее по косточкам. Бедный, несчастный. Сердце его не чует лиха, нежное сердце. А может, оно помиловало ее? Неужто прощаешь, бек мой? Лучше встань и ударь без пощады. Встань и убей своими руками. Это было бы желанным очищеньем.

Аманлык с горечью и бессильным гневом думал о том, что слышал от Мурат-шейха. Вот как вдруг нелепо расплескалась чаша сиротского счастья, когда она, казалось, была полна до краев. Слова шейха обжигали холодом, точно огнем. А разве шейх не хотел благополучия семье сироты? Нет, воистину слепы люди, но и всевышний на троне небесном слепец! К тому же скряга. Слепой и скаредный он, господь бог.

Пропала сестричка, единственная родная кровинка… Чем утешиться? Воскресением Мамана? Или тем, что сам жив и молод? Оторопь и стыд пронизывали душу Аманлыка. Каково чувствовать себя мужчиной, когда любимая жена лежит с тобой под одним кровом, точно покойница, и кров твоего дома темен, как свод склепа… Где оно, живое высокое небо молодости, воли, удачи?

— Акбидай моя! — окликнул Аманлык. — Подними голову!

Акбидай вздрогнула, через силу приподнялась на локте. Глаза ее покраснели, веки опухли. Она не смотрела мужу в лицо.

— Не надо так, голубка моя. Если мы не утешим друг друга, кто нас утешит? Встань, наберись духа, встань!

Акбидай не двигалась. Она не могла и не хотела перебороть себя. Что проку в человеке, который пытался уйти на тот свет и однажды уйдет, теперь уже вскоре, ибо силы истекают, как кровь из отворенных жил. Были слезы, иссякли и они. Что-то порвалось в груди. Лицо, совсем еще юное, словно завяло. Шея так натянулась, что, кажется, вот-вот порвется.

— Голубка… душа моя… ты заболела? Или соскучилась так? Скажи. Не молчи.

Он протянул к ней руки. Она отодвинулась, дрожа. Он встал, но тотчас и она вскочила и отбежала к самой двери, подальше от очага. Аманлык с натугой улыбнулся.

Что тебя ушибло, ненаглядная моя? Что спалили нашу белую юрту, подаренную отцом, и мы голы и босы и что нет у нас больше сестрички Алмагуль? Милая маленькая наша Алмагуль… Если б она была здесь, она бы сказала тебе: не думай о худе, думай о добре. Мы, сироты, знаем: нельзя жить горем. Живи надеждой! Вот я… надеюсь, мечтаю и жду, чего — сам не знаю, но жду. И ты жди. Жить хочется, когда думаешь не о вчерашнем, о завтрашнем.

Акбидай подняла глаза, в них была мука.

На меня не надейся, бек мой. Я не жилец на этом свете. По мне эта земля безгрешна, это солнце невинно. А я под ним… на ней… как мертвечина! Не следовало мне возвращаться домой. Не знала я, что меня выкупают и — какою ценой, ничего не знала. Отец мой говорил: женщина — мужу опора. Я скажу: женщина — гора! Если гора высокая, на вершину падает снег, а у подножья текут воды чистые. Если гора низкая, воды под ней мутны. Я самая низкая, хозяин мой. Не касайся меня. Неужели не видишь… не понимаешь, почему бегу от тебя, как прокаженная?

Аманлык догадывался, конечно, и не хотел верить. Слышать не хотел об этом. А услышав, взорвался, подбежал и безжалостно пнул свою голубку ненаглядную ногой.

Бей… бей… — пробормотала Акбидай, отдышавшись. — Нет у меня силы — встать, подать тебе палку… И он стал бить. Навалился на нее и бил, бил, себя не помня. Она стонала, охала, как будто побои доставляли ей наслажденье. А может, они и впрямь были ей сладки, потому что слезы полились наконец из ее глаз, и это были слезы облегченья.

— Бек мой… бек мой… милый… любимый… — шептала она.

Вдруг он увидел седые волоски на ее висках. Седина — в семнадцать лет… Заскрипел зубами, ударил себя самого кулаками по голове, задохся от ярости и отчаяния и откинулся на спину без памяти. Лежал не шевелясь, как покойник. Не скоро пришел в себя.

Посмотрел в глаза Акбидай и содрогнулся от того, что в них увидел.

— Будет с тебя, голубка моя… прощаю! И ты меня прости. Моя это вина, во всем — моя. Судьба наша написана у нас на лбу. От судьбы не уйдешь. Где мед, там и яд, где смех, там и слезы. На том свет стоит. Говорят, человек, который любит розу, не убоится ее колючек. И не даст сорняку ее задушить, правда? Прошу тебя: не вспоминай… и не напоминай… ничего… даже Алмагуль… Прошу тебя.

Подняв Акбидай, Аманлык отнес и усадил ее около очага. Она не противилась, но не оперлась о руку мужа, не приникла к нему, как он ожидал.

Снаружи донеслись голоса, басистый — Кейлимжая, писклявый — Бектемира; узнать их было нетрудно. Акбидай торопливо утерла слезы рукавом. Аманлык вздохнул исподтишка; все-таки с этими прощелыгами немного легче на душе; они — единственные родичи. И вот ввалились толпой гости дорогие — сироты.

Коротышка Бектемир барским жестом кинул в руки хозяйки жирный кусок соленого мяса, весом в кыркага-ры, то бишь в семь фунтов. Хотел рыкнуть, а вместо того пискнул:

— Хотим шурпы из ваших рук, сноха!

— Поди наколи дров, шурин… — ответила Акбидай с неожиданным оживлением.

Бектемир посмотрел в глаза хозяйке, потом — хозяину и прищурился с хитрецой:

— Постойте, постойте… А что это у вас обоих плошки мытые? Вообще морды виноватые… Ну, положим, тебя жена избила! Когда муж женой битый — это сразу видать. Потому я и не женюсь, что жены драчливы… Да, но с чего же она плакала?

— Тебя ждала в гости, дурак… от этого заревешь белугой! — перебил Кейлимжай Коротышку. — Свари нам, сестрица, такой супец, чтобы мы ели да пошлепывали себя по щекам.

Ребята так и покатились со смеху. В убогом, обойденном судьбой, бедняцком доме словно бы посветлело. Теперь начинаю настоящий интересный разговор, — продолжал Кейлимжай, выпячивая грудь, открытую до ложечки. — Кто посмышленей, меня поймет. Дурак — позабавится.

— Завелся! Полез! — крикнули ему насмешливо. — Соломки подстели…

— Не бойся, не оступлюсь, ползучие ваши души. Спрашиваю вас, сколько у бога глаз и какие они из себя?

— А кто же их видел? Разве можно увидеть бога?

Кейлимжай повернулся к Аманлыку:

— Слышишь? Вот голоса невежд. Эти щенки, как кабанята, в небо не смотрят. Я видел глаза божьи! Хо… и у тебя шевелятся усы? Хочешь посмеяться? А если я свалю тебя одним словом? Тогда слушай. Все видят божьи глаза, да не смыслят, что видят. Два глаза у бога — один светит, другой с бельмом. Что, и сейчас не смекнул? Никак не расчухаете? А это солнце и луна! Эх, кабы были бы оба глаза с бельмом, нам бы еще сподручней… При луне все само лезет в руки… — Тут Кейлимжай и заслонился от Аманлыка ладонями. — Гляньте, как на меня уставился. Не дай бог, убьет одним взглядом…

— Весело тебе? — спросил Аманлык. — Так тебе весело?

— А что? До весны у нас животы будут теплые.

— А потом?

— Будут еще войны… набеги…

— А ведь ты не стервятник, нет, — проговорил Аманлык с гневом. — Ты сама падаль смердящая… — И впрямь убил одним словом.

Кейлимжай перестал куражиться. Лоб его сморщился и стал шириной в палец, маленькие глазки спрятались под опухшими веками. Кейлимжай сунул чурку в очаг так, что искры взлетели над котлом. Это неспроста.

Неужто в душе стал тяготиться своей беспечной сытой жизнью? Не зря он тянулся к Аманлыку. Что же случилось у них, у сирот?

Коротышка Бектемир осклабился до ушей, глядя на Кейлимжая. Все молчали. Впервые сироты видели своего вожака битым, впервые он не хвастал и не честил всех дурачьем.

— В том-то и суть, — сказал Аманлык, — что есть в мире глаза, которые смотрят за самим господом богом. Их много, как звезд в ясную полночь. Это глаза человечьи!

Но, кажется, сироты его не поняли, хотя и были удивлены. В котле булькало, над ним вился душистый парок. Сироты не спускали с котла глаз. Все глаза человечьи были обращены к котлу.

— Сестрица, пока не поздно… — заметил Кейлимжай, на минуту вновь обретая обычную находчивость, — прикрой котел крышкой… а то они попрыгают в него и будет суп слишком густой!

И опять посмеялись мальчишки, отворачиваясь, отодвигаясь от очага. Улыбнулась даже Акбидай.