— Нужны ли тут певцы, зять?

Аманлык вопросительно посмотрел на Акбидай, та кивнула. Не прошло и получаса, как юрта была полна народу и звенела, подобно огромной домбре. Пели до утра, как, бывало, в дни приезда Мамана.

На другой день все переменилось. Айгара-бий позвал к себе Аманлыка и уединился с ним. Вернулся Аманлык опять угрюмый, потерянный, пришибленный еще более, чем до приезда в гости. Казалось, сглазили человека. Потом Айгара-бий отослал его вместе с Мыр-забеком — как будто на пастбище. Минул день, другой, — ни мужа, ни брата. Отец ничего не объяснял, а Акбидай не смела спросить. Мужские дела, не женского ума… Однако она видела, что дела — неважные, отец расстроен. Увидела она и то, что в ауле не так уж весело. Люди жили в затаенной тревоге и напоминали скотину, которая в ясный день сбивается в кучу, предчувствуя близкую бурю.

Не прожив в гостях недели, Акбидай отправилась домой, и отец ее отпустил одну, без Аманлыка; дольше ждать ей было нельзя. Повезла она с собой юрту с белым верхом, но дары уже не радовали.

Мурат-шейх встретил Акбидай неприветливо. Шейх-отец бранил Аманлыка за обман и греховное безделье, столь привычное завзятому бродяжке, и обещался наказать его примерно, когда он явится. А Акбидай не умела объяснить, какая надвигается беда; она не знала, что за беда…

Сейдулла, аткосшы шейха, по простоте душевной напрямик спросил: неужели добрейший Айгара-бий не выделил дочери и зятю е н ш и, то бишь долю будущего наследства? И опять Акбидай отмолчалась. Был разговор с отцом об енши, но очень странный: «Ох, вряд ли, доченька, это будет тебе на пользу… Я уж сказал твоему мужу: больше обретешь — больше потеряешь…» Смеялся отец? Можно ли так смеяться?

Прислал Айгара-бий лишь Мурат-шейху угощенье — полдюжины овец, и шейх также не поскупился, велел зарезать половину, устроил званый обед для самых близких. На том обеде Мурат-шейх высказал все хвалебные слова, которыми располагал его мудрый язык, — об Айгара-бий, великом человеке. Этому человеку и его роду каракалпаки прежде всего обязаны тем, что поселились здесь, в низовьях Сырдарьи, в годину белых пяток, после джунгарского нашествия. Вот что никогда не забудется. Все были польщены, понравились и речь шейха, и дастархан. Акбидай за дастарханом не было. Но и она осталась довольна тем, что доволен шейх-отец.

Далее Мурат-шейх спешно отбыл на той в аул рода табаклы. Род небольшой, неровня четырем главным пластам черных шапок, и потому он даже не упоминался в клятвенном письме русской царице. Но той — весьма важный, по случаю рождения мальчика, которому было дано имя — Маман. Это третий Маман; первый — Маман-бий, второй — Маман-шейх, сын Мурат-шейха, один из послов в Россию. Понятно, что на таком торжестве нельзя не быть.

Род табаклы славился своим уменьем уважить гостя. Говорят, этому уменью учились у табаклы все каракалпаки. Хорошо ли вас угощали? Как табаклы! Такая будто бы ходила поговорка. Мурат-шейха принимали пышно. Послали на ближние холмы ребятишек — сто рожить дорогу. По их сигналу высыпали навстречу всем аулом. Поводья коней шейха и тех, кто его сопровождал, принимали разом, втроем-вчетвером, вели к дому толпой. И не давали спешиваться в дорожную пыль, несли до двери на руках.

Шейх прибыл последним из почетных гостей. Когда он вошел, все встали. Один Рыскул-бий остался сидеть, лишь слегка потеснился на главном месте. И было замечено, что шейх к Рыскул-бию — со всей душой, а Рыскул-бий к шейху — с холодком. Держались, впрочем, оба церемонно-любезно, но шейх словно бы заискивал, а Рыскул-бий скорей язвил.

Прежде бывало, пожалуй, наоборот; с каких это пор переменилось? Не с тех ли, когда Мурат-шейх не остановил горестного переселения мангытцев и развязал злые языки? Одни исподтишка, а иные в открытую болтали, что без Оразан-батыра и Мамана Мурат-шейх не тот; за версту видно, что не тот.

— Бодры ли вы телом, духом, дорогой мой? — осведомился шейх у Рыскул-бия. — Здоровы ли родичи? Хорош ли урожай? Нет ли падежа среди скота, не дай бог?

— Слава богу, слава богу, — отвечал Рыскул-бий, усмехаясь непривычному обращению: «дорогой мой»; оно походило на лобзание беззубого. Лучше бы святой отец показал старые клыки. — В порядке ли ваши дела? — спросил Рыскул-бий в свою очередь. — Послушны ли слуги? А то, говорят, некоторые в самое горячее время шляются по гостям!

Намек прозрачный… Но Мурат-шейх пропустил колкость мимо ушей.

— Стало быть, говорят, — заметил он с миролюбием, которое в ту минуту было Рыскул-бию противно.

Неужели, думал Рыскул-бий, простил Мурат-шейх кунградцам их безумие, их преступление — изгнание мангытцев? Рыскул-бий сам себе этого не прощал. Уж не хочет ли шейх вылизать языком моровую язву междоусобицы? Язык отвалится. Не отплюешься.

— Желательно бы знать, — проговорил Рыскул-бий, кряхтя мнимо беспечно, поскольку на тое неприлична озабоченность, — а что же все-таки слышно о Маман-бии, какие от него вести!

— Мне об этом ведомо не больше, чем вам, дорогой мой.

Долгое молчание сковало гостей и хозяев. Последнее дело — придя на той, омрачить торжество, это срам. А тут словно туча копоти обволокла дастархан, и людям стало трудно дышать. Закашлялись все, заперхали. То, что от Маман-бия никаких вестей, было у всех на уме и в будни, и в праздники.

Рыскул-бий снял с головы черную шляпу, вынул из ее тульи маленькую белую тюбетейку и пришлепнул ее, как блин, на свой стриженый сивый затылок. Затряс головой, точно у него звенело в ухе:

— Да простят меня хозяева, гости… не на тое будь сказано… Слышал я разговор, — не знаю, можно ли ему верить. Разговор праздный, да не о безделице. Будто бы не в себе Абулхаир-хан, гнев уже висит на кончике его носа. Будто бы на волоске хан от ссоры с царским наместником в Оренбурге по той причине, что Неплюев не оставил в аманатах сына шейха, а его, ханского сына, в аманатах держит. Попала, видать, вожжа под хвост, ну и понес. Пристал, как ножом к горлу, с прихотью: сменить в аманатах одного своего сына Ходжахмета другим сыном Чингисом, кстати сказать, побочным. А когда наместник отказал, хан будто бы… помилуй бог!., послал своих людей с челобитной — к кому бы вы думали? К Надир-шаху кровавому, от которого русские, еще при жизни Оразан-батыра, Малый жуз спасли. И будто бы обещался Абулхаир отдать свою дочь в жены, чтобы умилостивить лютого врага, своего главного супротивника. Вот с кем удумал родниться!

Общий стон изумления пронесся вдоль дастархана.

— Слышали и мы про тех аманатов… — как бы нехотя выговорил Мурат-шейх.

Бии закивали возмущенно. Один Давлетбай-бий, глава рода ктайцев, холодно покривился и отвернулся, потому что здесь не было его друга Убайдулла-бия, главы несчастных мангытцев.

«Слышали, — повторил мысленно Рыскул-бий. — И промолчали! И впредь смолчим… Кто перечил Абул-хаиру? Один Маман».

И так и не суждено было гостям в охотку разомлеть душой и чревом, а хозяевам — насладиться рвением на тое в честь третьего Мамана. Снаружи донеслись крики. Вошел джигит с такими толстыми вывернутыми губами и торчащими метелкой усами и бородкой, как будто он держал в зубах недощипанного цыпленка. Джигит был из тех добровольных, прирожденных шутов, которым доверялось увеселять гостей. Один вид его смешил — мужей до слез, а жен до сглазу; в ударе он мог довести до икоты и колик. Ожидали, что уж он сморозит, отмочит словцо или коленце и рассеет наконец уныние за дастарханом. Джигит сказал:

— Юродивый какой-то ломится в двери. Клянется, что тут его давно ждут.

И это было уже смешно. Все засмеялись в предвкушении дальнейшего.

— Давай, милый! Веди своего юродивого! Старайся! В юрту впустили человека, немытого, неприбранного, ни дать ни взять после долгой дороги. Лицо его было бесцветно и скомканно, как выжатая после стирки бязь. Глаза гноились. Едва перешагнув порог, он изогнулся дугой в низком поклоне и повалился на колени. Это был Аманлык.

— Что с тобой? Что случилось? Война, что ли? — окликнул его Мурат-шейх, морщась брезгливо.